Полубрат

Он пригнулся ближе ко мне. Сейчас укусит, подумал я. — Тебе привет. — От кого? — Ты что, не слушаешь? От Пра, конечно. Она просила тебя не расстраиваться из-за роста. — Я тихо откинулся на подушку. Фред не уходил, сидел надо мной, как крючковатая тень. — Где ты её встретил? — спросил я. — Барнум, ты дурак? — Я только спрашиваю, где ты её встретил? — Фред снова улыбнулся, и лицо у него размякло. — На небесах, где ж ещё? — Наконец он убрался на свою кровать. Лёг и долго потом ничего не говорил. Из-за этого я тоже не мог спать. — Представь, если б она никогда не узнала, что произошло? А?! — прошептал он. Я не нашёлся что ответить. Мне вспомнилась Пра, как она лежала на столе в подвале больницы, руки сложены на животе, вид умиротворённый, только веки огромные, как раковины. Продолжают ли думаться наши мысли после нашей смерти? И остаются ли наши тайны? — Почему она сказала, что прощает тебя? — Фред присел в кровати. — А ты сможешь сохранить тайну, Барнум? — Да, Фред. Смогу. — Он снова лёг. — Это наша тайна.

Я хранил её всегда.

Но, шагая тем «всё назло» вечером по Драмменсвейен и слушая негромкий вальс, доносившийся с верхнего этажа Торгового дома, я готов был выдать нашу страшную тайну первому встречному: кондуктору трамвая, присевшему на площадке покурить, таксисту, с закрытыми глазами высунувшемуся в окно, учителю музыки, появившемуся из-за угла с набитой нотной папкой, любому и каждому я готов был выложить, что Фред, мой сводный брат, побывал на небесах и разговаривал с Пра, а в обмен на донос пусть время повернёт вспять и всё, что я натворил за день, забудется, никакого поперечного поведения не станет в природе, ибо меня вдруг одолели острые и глубокие сомнения, они свербили, как дырка в голове. Я уже не помнил, как очутился на улице, пешком ли я одолел все этажи вниз или спустился на лифте. Мой триумф померк. Я добился своего, из школы танцев меня выгнали. Но какой ценой? И к чему это приведёт? Ведь в жизни как чуть шелохнулся — жди последствий, каких, не предугадаешь: цепная реакция событий, как в бессвязном сне. Но что ничего не проходит безнаказанно, я давно понял твёрдо. В глазах, в обоих, всё плыло, словно бы я смотрел сквозь кривые очки на моросящий дождь. Мне пришлось опереться о столб. Если б кто-нибудь увидел меня сейчас, он мог бы принять меня за собаку, диковинной, конечно, породы, но самую настоящую, которая щёлкала, щёлкала зубами, хватала пустоту, но в конце цапнула-таки себя за хвост, а это оказалось пребольно. Скорей всего, меня попросят из школы тоже, пошлют куда подальше, да и сошлют, как не поддающегося воспитанию, в колонию для трудных подростков на Бастёй, а там запрут в чулан в подвале и станут лупить по пять раз на дню. Или насмешки отныне и всю жизнь будут преследовать меня по пятам, как тень, и куда б я ни пришёл, она уже там: встречает меня издёвками и хихиканьем. Каждый мой шаг будет сопровождаться криками: «Извращенец!» Короче, на меня пало проклятие. Виноват в первую голову Фред, это он подучил меня поступать назло. Но и Болетта виновата тем, что записала меня на танцы. И мама — она пришла за мной в школу. И отец — он купил мне туфли Оскара Матиесена, а продал их продавец, его тоже вносим в список. Пиявкина вина в том, что она задрала на мне рубашку и выставила напоказ мамины трусы. Не забыть пастора с Майорстюен, он отказался крестить меня. Плюс Пребен, Аслак и Хомяк, избившие меня в кустах за Вельхавеном. Все они — злые. И я их ненавижу. Я чувствовал себя словесным сортиром. Слова журчали во мне и утекали в слив. Я мог бы помочиться ими на столб. Или выкакать их на мостовую.

И тут я услышал, что кто-то гонится за мной. Хочет меня поймать, надо понимать. Я тоже припустил во все лопатки. Но преследователь был тем ещё бегуном, я оторвался, и нагнать меня он не мог, а чтоб меня да не обставить, надо бегать, как черепаха. — Постой! — крикнул он. Я рискнул и остановился. Всё равно я рванул не в ту сторону, и если ещё немного углубиться в этом направлении, попадёшь во вражеский район за Мюнкедамсвейен, а по сравнению с тамошними громилами Пребен, Аслак и Хомяк покажутся просто шоколадными мальчиками в кисейных перчатках. Остановился я аккурат под реликтовым красным буком в Гидропарке, под багряным лиственным дождём. Обернулся. Жирная тень, пыхтя, трюхала по листьям. Это был тот толстяк, которого я пригласил на танец и облобызал. Он встал передо мной. Я прикидывал, с ходу ли он съездит мне и в другой глаз тоже, но он пока ловил ртом воздух и ни на что другое был не годен. Наконец он поднял глаза. Мне померещилось, что он улыбается, но в парке стояла такая темень, что я легко мог обознаться. — Меня тоже вышибли, — сообщил он. — Тебя? За что? — За то, что я обозвал тебя вонючим недомерком. — Только я собрался перепугаться снова, как он засмеялся: — Шутка! Я сам не захотел танцевать с кем-нибудь, кроме тебя. — Он подошёл поближе: — Прости, что дал тебе в глаз. Болит? — Не очень, — ответил я. — Я не сразу просёк твою гениальность. — Гениальность? — опешил я. — Самый хитрожопый способ откосить от танцев, о котором я когда-либо слышал, — сказал он. Вдруг лицо его исказилось тревожной гримасой, и лоб сморщился, как бумажка. — Ведь ты хотел, чтоб тебя исключили? Или нет? — Ясное дело, — ответил я. Лицо его снова разгладилось, и он протянул мне руку. — Как тебя зовут? Нильсен… кто? — Барнум, — выдохнул я тихо. — Барнум? Стильно! А я Педер. — И, стоя под красным буком, посыпавшим нас листьями, мы сцепили руки в пожатии. Сколько мы так простояли, не разнимая рук, не скажу, но могу поклясться, что видел, как луна наискось поднялась над городом и устроилась на небе, как апельсин в глубокой чёрной вазе. Наконец Педер выпустил мою пятерню. Я тут же сунул её в карман. — Ты где живёшь? — спросил он. — На Киркевейен, вверху, — ответил я. — Здоровско, — ответил он, — нам по пути.

Мы свернули в сторону аллеи Бюгдёй. Я поднял было каштан, но тотчас бросил его. Я ж здесь не каштаны собираю. Я был растерян и счастлив, счастлив и смущён, напуган и рад. Дело шло к тому, что я обзаведусь другом. Сперва мы молчали. Педер насвистывал мелодию из радиоконцерта по заявкам, я её не знал, однако тоже принялся свистеть за компанию. Так мы дотерпели до угла улицы Нильса Юле, но тут хором прыснули, а разом свистеть и смеяться ещё никому не удавалось. Мне пришлось восемь раз хлопнуть Педера по спине, пока он не просмеялся и тоненьким голосом спросил: — Ну и что будем делать? — Ты о чём? — Что родителям скажем? Что тебя выперли с танцев потому, что ты полез ко мне целоваться? — У меня мгновенно пересохло во рту. Об этом я и не подумал. — По-твоему, Свае позвонит им? — Педер выпрямился и передёрнул плечами. — Может, да. А может, нет. — Он обернулся и вперился взглядом в противоположный тротуар. — Гляди-ка, — шепнул он. Это была та девочка. Наша девочка из школы танцев, самая красивая из всех неприглашённых некрасавиц. — Эй! — крикнул Педер. Она остановилась между деревьями и посмотрела на нас. Педер глянул на часы, схватил меня под локоть и потащил на ту сторону. Она ждала на лунной дорожке. Её красный плащ поблёскивал. Наверно, она зябла. И дула на пальцы, как будто держала птенчика в ладонях. — Тебя тоже выгнали с танцев? — спросил Педер. Она опустила руки. — Никто не хотел танцевать со мной. Я ушла. — Так она и сказала: «никто не хотел танцевать со мной». Педер кинул на меня быстрый заговорщицкий взгляд и с улыбкой повернулся к ней опять. — Никто? А что, ты думаешь, я собирался сделать, когда это чучело пристало ко мне? — Он притянул меня поближе. Я поклонился. Она снова поднесла руки к лицу и чуть раздвинула губы в улыбке. — Вы серьёзно думаете, что я стала бы с вами танцевать? — Педер помолчал немного, потом пожал плечами: — Может, да. А может, нет. Ты как считаешь, Барнум? — Может, да. А может, нет, — с лёгкостью ответил я. Она сделала шаг в мою сторону. — Как-как тебе зовут? — спросила она. Я протянул ей руку, и она взяла её. — Барнум, — решительно ответил я. Она ещё подержала свою руку в моей, или я её не сразу выпустил. — А я Педер, — так же громко представился Педер. Новое рукопожатие. Наконец очередь дошла до неё. — Вивиан, — сказала она. — Может, я и согласилась бы потанцевать с вами.

Мы пошли вверх по аллее Бюгдёй, все втроём, Вивиан шла посерёдке, между мной и Педером. Не знаю, как уж вышло, но чувство было такое, будто мы знакомы с пелёнок и всю жизнь только то и делали, что гуляли втроём под каштанами в волглых сумерках, хотя друг о друге мы не знали ровным счётом ничего помимо того, что первый день в школе Свае оказался для нас и последним. — Придумал, — вдруг сказал Педер. — Будем надеяться, что Свае не станет звонить родителям. И сделаем вид, что ходим на танцы. Идёт? — Он нагнулся, подхватил с земли каштан и сунул его в карман. — Идёт? Тогда мы сможем каждый вторник встречаться и делать что заблагорассудится.

Так и повелось. Всю осень каждый вторник мы, экипированные, как на танцы, встречались под красным буком в Гидропарке. Спрятавшись за деревом, мы смотрели, как несчастные танцоры ныряют в Торговый дом. И от души потешались над ними. Мальчишки походили на пингвинов. А девчонки на павлинов. Налюбовавшись, мы что-нибудь придумывали. Шли в кино, если было на что, обычно Педер бывал при деньгах, или спускались в туннель на Скёйене и стояли обнявшись, пока поезд грохотал у нас по головам, сидели в «Студенте» с одним молочным коктейлем на троих или слушали радио в комнате Педера. Но в тот первый вечер мы просто пошли вместе домой. На взгорке аллеи Бюгдёй Вивиан свернула в ворота у церкви Фрогнер, она сбежала от нас, не сказав ни слова, правда, обернулась в темноте подворотни, подняла руку, приложила палец к губам и была такова. Педер посмотрел на меня: — Ни черта себе. Жить попа к попе с церковью. Скучная история, однако. — Может, у неё отец пастор, — ответил я. Мы побрели дальше к Фрогнеру. — Стильно: просыпаться каждое божье воскресенье оттого, что над головой бухают в колокол, — сказал Педер. — Стильнее некуда, — поддакнул я. Педер рассмеялся: — Точно, папаша у неё пастор. Значит, мы её спасём. — Я не совсем понял его, но заранее был готов на всё. — Знамо дело, — сказал я. — А твой отец чем занимается? — спросил Педер. Я задумался. — Всем понемногу, — шепнул я. — Повезло. Мой всем сразу.

У дома, обнесённого оградой, с иллюминацией во всех комнатах, Педер притормозил. Вот как он живёт — собственный дом с садом и флагштоком. На воротах табличка Осторожно, собака. — У вас есть собака? — спросил я и услышал собственную глупость. — Два года как умерла. Но надпись мы оставили. — В проулок свернул автомобиль, возможно бывший прежде «воксхоллом». Колпаки на колёсах дребезжали, бампер держался на честном слове. Авто, оставлявшее за собой фейерверк искр по всей улице, вкатило в гараж у дома Педера и с грохотом стало там. Из него выкарабкался мужчина в огромной шляпе и с плоской сумкой под мышкой; утирая чумазое лицо, он двинулся к нам. — В этом гараже не повернёшься, щель да и только. Опять немножко не рассчитал, — простонал он. — Похоже, придётся ехать в ремонт. — Привет, пап, — поздоровался Педер. Так, это его папа. Он остановился и улыбнулся нам: — Ну и как вам понравилось на танцах? — Педер неопределённо пожал плечами. — Скукотища. — Папа засмеялся и повернулся ко мне: — А вы думали?! Вот тебе на кой чёрт фокстрот? Фехтовать и то лучше. Ты кто? — Это Барнум, — ответил Педер. — Здорово, Барнум. Останешься с нами ужинать? Если, конечно, собаку не боишься. — Я поклонился и сказал «спасибо, нет». Это был бы перебор впечатлений. Я хотел домой: мне надо было отдохнуть и уложить в душе этот вечер. Я буду беречь его, тратить с умом. На прощание я схватил Педера за руку, точно боясь упустить, хотя он стоял совершенно спокойно. — Ты можешь пообедать завтра у нас, — выпалил я. — Барнум, прекрасная идея. Да, Педер? Тем более нам с мамой надо уехать. — Педер улыбнулся: — Когда приходить? — В пять! — выдохнул я и выскочил за ворота. Впервые в жизни меня пригласили на ужин, и сам я первый раз позвал товарища домой, а это ли не триумф, не апофеоз дружбы: твой кореш обедает у тебя дома. Я ликовал всю дорогу до дома, в чемпионских туфлях Матиесена я чувствовал себя чемпионом мира: я завоевал друга, я теперь кому-то приятель, мне надо было немедленно поделиться сногсшибательной новостью, одному мне она была не по силам, у меня же плечи узкие и сердце небольшое. Но когда я ворвался домой, там никого не было, мама пошла на Северный полюс за Болеттой, а отец уехал, вечная история, всё время он что-то улаживал, не мог усидеть на месте, заедет ненадолго, кум королю или мокрая курица, покуролесит, оставит грязную рубашку и несколько купюр и ищи-свищи. На самом деле хорошо, подумалось мне, что я один в такую минуту, у меня ведь за душой ещё и обман, столь же грандиозный, как и правда. А язык пока плохо поворачивается, чтобы в объяснения пускаться. Как я скажу маме и Болетте, что я завязал с танцами, что меня выгнали, они ж наверняка заплатили Свае вперёд и деньги им вряд ли вернут? Я поставил туфли на полку в коридоре. Повесил блейзер на плечики и снял галстук. Выпил на кухне стакан молока, пошёл в ванную и погляделся в зеркало. Левый глаз по краю чуть подёрнулся словно ржавчиной. Ерунда. Я готов был плакать от радости. Да, сейчас самое дело побыть одному: я буду мусолить своё счастье, как ириску. Но, войдя в комнату, я увидел Фреда, он лежал на моей кровати, подложив под голову руки, и смотрел в потолок. — Привет, малявка, — сказал он. Я присел на его кровать. Страшно мне не было. Наоборот, было что ему рассказать. — Я сделал, как ты советовал, — прошептал я. — Знаю, — ответил он. — Откуда? — спросил я ещё тише. — Как зовут эту тётку на танцах? — Свае, — ответил я. — Точно. Она и звонила. — У меня упало сердце. — Звонила сюда? — Фред вздохнул и снова устремил глаза в потолок. — Куда ж ещё? — Язык прилип к гортани, жёсткий и шершавый, как наждак. — Она разговаривала с мамой? — Нет. Она разговаривала со мной. Скажи, повезло, что я был дома один? — Фред замолчал. Меня жгло нетерпение. — И что Свае сказала? — Фред закрыл глаза: — Барнум, эта кровать слишком длинна для тебя. Если отрезать от неё половину, у нас будет больше места. — Ради Бога, — прошептал я. — Фред, что Свае сказала? — Он улыбнулся. — Что ты вёл себя безнравственно, Барнум. — Безнравственно? — Да, Барнум. И это ты должен объяснить мне попонятнее. — Я отвёл глаза. На столе лежала «Физиология». Возможно, он листал её. И наткнулся на формулу Барнума. — Я поцеловал девочку. — Ты поцеловал девочку? — Да, Фред. — И тебе хватило роста? — Она сидела, — ответил я и в свою очередь прикрыл глаза. Но услышал, что Фред поднялся с кровати. — Я сказал, что я твой отец. И что я накажу тебя. — Фред засмеялся. И сел рядом со мной. Глаз открыть я не решался. — Мне бы быть твоим отцом, — сказал он. — Вместо этого говнюка, который так представляется. — Фред положил руку мне на плечо. — Мне удалось всё-таки добиться исключения, — пропищал я. Фред похлопал меня по спине и долго молчал. Мне б хотелось, чтоб он так и молчал и хлопал меня по спине. Я готов был сидеть так всю ночь. — Как же мне тебя наказать, Барнум? — Наказать? Фред, ты чего? — Он потянул на себя руку и с силой провёл ногтями мне по шее. — Как чего? Я же обещал Свае наказать тебя?! — Он отошёл к окну и встал там. Я всё ещё чувствовал его руку на своей шее. — Мама сказала, что они купили тебе туфли Матиесена. — Купили, — шепнул я. — Удобные? — Очень. — Фред засмеялся. У него дёргалась спина. — Ты знаешь, что случилось с Оскаром Матиесеном? — Он стал чемпионом мира по бегу на коньках. — Я имел в виду после этой победы. — Не знаю. А что случилось? — Он застрелил сперва свою жену. А потом себя. Чемпион мира. — Фред порывисто развернулся в мою сторону. — Я придумал, как тебя накажу. — Как? — Отныне ты не смеешь со мной финтить. — Я никогда тебя не обманываю. — Фред ухмыльнулся и покачал головой: — Что я говорил? Опять финтишь.

(посылка)

Открыв глаза, я оказался в своей кровати, Фред ушёл, надо мной в нетерпении нависла мама. — Ну как? — спросила она. — Как всё прошло в школе танцев? — Я сел и сразу вспомнил. — Педер придёт на обед, — ответил я. — Кто? — Педер. — Мама присела на кровать. — Кто такой Педер? — И я смог ответить словами, которые никогда к себе даже не примерял: — Мой новый друг, — прошептал я. Мама странно улыбнулась и машинально потянулась потрепать мои волосы, но опомнилась. — Ты познакомился с ним вчера? — Да. Мы вместе возвращались домой. — Мама замолкла, но продолжала улыбаться во весь рот. — И ты пригласил его на обед? — Да. Друзей всегда приглашают. — Помешкав минутку, мама вскочила и хлопнула в ладоши: — Тогда займёмся столом! — Она выпорхнула из комнаты, а я лёг обратно. Было слышно, как она кричит Болетте: — Иди помогать, тютя! У нас гости к обеду! — Я лежал и вслушивался в мерное бряцанье кастрюль и сковородок, захлопали дверцы шкафов, упала на пол крышка, включился пылесос, зафырчал утюг, и чем дальше, тем больше эта суета удручала меня; что и сводило с ума от радости, и пугало, и я вдруг задумался над тем, что теперь представляется мне вещью абсолютно естественной, как снег или дождь, а тогда впервые проклюнулось во мне как предощущение, как подозрение, что нет в мире ничего идеального, всё всегда с изъяном, в счастье, радости, красоте непременно или таится подвох, или чего-то для безупречной полноты не хватает, а всеобъемлюща одна лишь бесполезная мысль о невозможности совершенства.

Мама распахнула дверь. Вид у неё был безумный. — Бог мой, ты что, не идёшь в школу? — Я бы лучше дома остался, — пролепетал я из-под одеяла. Мама откинула волосы со лба. Она была в чёрных резиновых перчатках и большом белом переднике. — Ты заболел? — Нет. Но ты же можешь написать, что заболел. — За маминой спиной возникла Болетта, она смотрела перед собой красными глазами, сжав рот гармошкой. — Да пусть побудет дома. Напишешь, что температурил. — Терпеть не могу врать, — сказала мама. Болетта присела на краешек и положила руку мне на лоб. — Это не ложь, Вера. Барнум ходил на танцы, от них в жар бросает. К тому же у него глаз заплывший. Наверно, чересчур пристально смотрел на девчонок! — Я был уже на ногах. — Я могу сбегать в магазин! — почти прокричал я. Мама ткнула пальцем в мою сторону. — Так, если ты остаёшься, сиди дома. Приберись в комнате и не путайся под ногами! — Она скрылась в кухне, а Болетта задержалась ещё. — Мама очень рада, что к тебе придёт друг, — шепнула она. — Просто мама не умеет показывать свою радость. — И она погладила меня по загривку, где ещё не истёрлось прикосновение Фредовых ногтей. — Как тебе понравилось в школе танцев? — так же тихо спросила она. — Ничего. Здорово. — Болетта засмеялась, но чему-то своему. — Молчи, молчи. Я просто глупая старуха, меня любопытство грызёт разузнать, что проходит мимо меня. — Я взглянул на неё: — Болетта, не такая уж ты глупая. — Спасибо, Барнум, на добром слове. Ты меня успокоил.

Она потрусила догонять маму, а я взялся за уборку. Застелил кровати. Сложил все учебники в ранец а карандаши — в пенал, спрятал старые вкладыши для ботинок в нижний ящик, стёр пыль с «Медицинского справочника норвежской семьи» доктора Греве, открыл окно и проветрил. На улице светило солнце. Оно роняло тонкие тени. Время шло. Оно шло, хотя стояло на месте. Даже время несовершенно. Болетта уже возвращалась домой по Киркевейен. Она едва тянула за собой сумку на колёсиках, туго набитую покупками. Я закрыл окно. Я нервничал и взялся наводить порядок во Фредовых вещах. Спрятал нож, сигареты и все ключи ему под подушку. Убрал в шкаф коричневые остроносые башмаки, соскрёб с кровати катышки старой жвачки и выкинул. Хотя знал, что зарвался. Что трогать вещи Фреда нельзя. Он провёл через комнату границу. Я не мог заходить за неё без разрешения. К Фреду запрет не относился. Сам он лез, куда ему вздумается. Я очень надеялся, что к обеду Фред не явится. И вместе с тем мечтал, как он придёт и сядет с нами за стол, настоящий старший брат, и пусть действительно уж просто молча сидит, как и подобает загадочным и непостижимым старшим братьям. Хотя, если нарисуется отец, лучше обойтись без Фреда, одного из них хватит за глаза. Я слышал, как мама в гостиной сервирует стол: стелит белую скатерть, ставит высокие фужеры, раскладывает кольца для салфеток, серебряные приборы, китайский сервиз — выставляет напоказ богатое фамильное прошлое, не обретшее будущего. Я помчался к маме: — А мы не можем поесть по-простому, на кухне? — На кухне? Точно, у тебя температура. — Мамочка, ну пожалуйста! Давай сделаем самый обычный обед! — Она повернулась ко мне с тарелкой в руках, и первое мгновение не было ясно, собирается ли она грохнуть её об пол или аккуратно поставить на стол. — Барнум, что ты имеешь в виду? — Что всё должно быть как обычно. В этом весь смысл! — Мама смотрела на меня долго и пристально. — Нет, Барнум, по-моему, ты говоришь о другом, — сказала она. А затем бережно и нежно поставила тарелку на скатерть.

Отец вернулся без четверти пять, как будто у него нормальный рабочий день и мы самая нормальная семья. Он стоял в прихожей и отдышивался, сутулый, грузный, возможно, он шёл пешком от Майорстюен, если не дальше. Потом наклонился и каким-то чудом дотянулся до ботинок. Наконец выпрямился и вытаращил глаза, отфыркиваясь. В изумлении посмотрел на меня, замершего у часов в ожидании не его, а Педера. И медленно перевёл взгляд с пуговиц на моём блейзере на накрытый стол и гостиной, свечи уже были зажжены, и пламя колыхалось на сквозняке, тянувшем из углов. Лицо у отца разъехалось, невидимая улыбка растянула его так, что глаза ушли в складки кожи. — Ты смотри-ка, — присвистнул он. — Вот это дела! — Проходившая мимо нас с блюдом картошки мама стремительно обернулась к нему: — У Барнума гости. Пойди приведи себя в порядок — Отцово лицо сдулось, как мячик, и снова показались глаза, он-то решил, что весь сыр-бор в его честь: как признание заслуг и нежданная награда — эдакий сюрприз. Из кухни растекались бесподобно соблазнительные запахи специй, ванили и вкусного мяса, там пошли в ход рецепты на иностранных языках, и Болетта распевала шлягеры, колдуя над кастрюлями. Отец снова сделал на лице улыбку и повернулся ко мне: — Барнум, ты завёл себе подружку? Уже? — Педер придёт, — ответил я. Отец подошёл к горке и смешал себе в самом тонком бокале виски с содовой. Не суетясь выпил в три глотка и сказал: — Ну вот я и в порядке.