Полуденные песни тритонов [книга меморуингов]

Я до сих пор помню, как мучился, пока он был вынужден копаться в женском гардеробе. Как точно называется это, а как — то? И как это надо одевать? И что должно лежать в сумочке?

— Ты сошел с ума! — сказала жена, но начала отвечать на вопросы.

Между прочим, после всего этого безумия мне временами нравится напялить на себя какую–нибудь ее тряпку и внезапно появиться перед всеми домочадцами.

Особенно я им нравлюсь в черной шелковой комбинации — с моими–то волосатыми руками и ногами!

Они просто катаются со смеху, я — тоже.

А роман, который должен был называться «Иллюзии любви и смерти», начинался просто:

ВЫВЕСКА ГЛАСИЛА «РЕМОНТ ЧЕЛОВЕКОВ»…

Один раз я на самом деле увидел вроде бы такую вывеску, но когда подошел поближе, то на ней оказалась совсем другая надпись. Там действительно было про ремонт, но дальше шло или слово «приборы», или нечто подобное по смыслу.

Никакого «Ремонта человеков», но в голове у меня щелкнуло и в ближайший же свободный день я написал первую главу.

Потом так же быстро еще две, а затем роман замолк. Покинул меня, оставил, можно сказать — бросил.

Почти на четыре с половиной месяца, на все лето и на первые две недели осени.

За это время мы с семьей съездили в Испанию, потом меня сократили на работе, потом из печати вышла моя многострадальная книжка о рок–н–ролле, потом я понял, что у меня нет денег, потом я впал в депрессию, потом наступило 11 сентября.

Да, все это было в 2001 году, и наступило 11 сентября.

Я смотрел это безумие как и все — в прямом эфире.

И утром проснулся с одной мыслью — или больше не надо жить, или что–то надо делать.

И сел продолжать роман.

От женского лица, про одну странную дамочку, которая втемяшила себе в голову, что муж хочет ее убить.

Написанные главы я показал знакомому редактору, с которой мы делали «Live rock–n–roll», хотя на самом деле книга должна была называться

АПОКРИФЫ РОК–Н–РОЛЛА,

но ведь известно, что почти все издатели — козлы…

— Хороша для нашей женской серии! — сказала редактор. — Только придумайте себе псевдоним!

Тогда было написано не больше восьми глав, но псевдоним, как уже известно, я придумал:

КАТЯ ТКАЧЕНКО.

— Только вам нельзя будет приходить к нам самому, сказала редактор, вы же знаете…

Да, я уже прекрасно знал, что этот издатель меня больше не любит, хотя не дело издателя любить или не любить автора, он может меня как не любить, так и вообще не терпеть, вот только почему это должно ему помешать меня издавать?

Хотя если это и вопрос, то —

РИТОРИЧЕСКИЙ…

— Поэтому, — продолжил редактор, — договоритесь с кем–нибудь, как с подставным лицом, сможете?

Во мне не просто есть толика безумия, иногда я становлюсь абсолютно сумасшедшим. Маньяком. Тогда я горы могу свернуть. Потом, правда, наступает депрессия, но и в ней я маниакален. Так что задача облечь придуманную Катю в чьи–нибудь плоть и кровь показалась мне совсем не сложной — ведь шли же со мной на откровенные разговоры те милые дамы, без психологических, физиологических и сексуальных откровений которых мне никогда бы не дописать «Ремонт человеков» до конца, так что, сложно одной из них до конца стать Катей?

Из четверых согласилась одна.

Дописанная книга отправилась к издателю, который меня на тот момент совсем не любил.

И называлась она уже так, как это вынесено на титул:

«РЕМОНТ ЧЕЛОВЕКОВ».

Это не я, между прочим, придумал, так мне подсказали — мол, это круче, чем твои «Иллюзии любви и смерти».

И я согласился.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, КРУЧЕ!

Но издатель то ли унюхал что, то ли просто у него как не было, так и нет того куража, который позволяет издавать действительно стоящие книги, но мне позвонил редактор и сказал:

ВСЕ БЫЛО НАПРАСНО!

Значит, мало того. что я напрасно писал этот гребанный роман, так я еще напрасно придумывал ту самую Катю, про которую до сих пор практически ничего не знаю.

И я озверел.

Впал в маниакальную депрессию, перемежающуюся вспышками такого же маниакального безумия.

Распечатал рукопись и попросил псевдо-Катю отправить ее Борису Кузьминскому, в серию «Оригинал».

Почему именно ему?

НЕ ЗНАЮ!

Хотя вру, знаю: просто еще тем безработным летом 2001 года прочитал интервью с ним в «Экслибрисе НГ» и мне оно очень понравилось. И я его заочно зауважал. Вдобавок взял да позвонил своей пермской знакомой, критику и литературоведу, и спросил у нее:

— Марина, вы ведь знаете Кузьминского?

— Он очень серьезный человек! — ответила мне Марина, и я понял, что мне ничего не светит.

А когда тебе ничего не светит, то хочется дойти до конца.

Между прочим, рукопись до него не только добралась, но он ее быстро прочитал.

И позвонил псевдо-Кате.

А через несколько дней он вычислил, что это я.

Он тоже маниакален, поэтому решил посмотреть в «свойства файла».

А там было четко написано:

АНДРЕЙ МАТВЕЕВ.

Я оказался плохим Штирлицем, хотя этому только рад: иначе я бы не познакомился с Кузьминским и больше ничего бы не произошло.

Но про БК следующий меморуинг, этот про Катю Ткаченко.

Скажу лишь, что именно он вынудил меня придумать ей такую экзотическую биографию

Книга вышла 13 марта 2002 года, я сейчас специально уточнил дату по Бориному письму.

Через неделю мне передали сигнал, на ночь я положил его рядом с подушкой и гладил, как женщину.

Наверное, это был единственный раз, когда мы с Катей спали вместе.

Она оказалась хорошей писательницей, хотя и спорной.

Про нее начали много писать, я читал и смеялся.

Или не смеялся, а читал и думал: м–да–а…

После одной такой рецензии я долго смотрел на себя в зеркало.

Мне хотелось понять, как эта лысая и не очень молодая бородатая образина могла так обмануть критика, что та на полном серьезе написала:

«Со свойственной женскому темпераменту эмоциональностью автор поведала о тех вещах, которые были пограничными, маргинальными. Катя Ткаченко пишет о закрытых ранее темах, связанных с чисто женским опытом — опытом женской телесности, а также с опытом женской ментальности. Написать об этом может только женщина. Хотя попытки описать физиологический женский опыт были и у мужчин — например, Лев Толстой в романе «Война и мир» описывает роды, Борис Пастернак в «Детстве Люверс» появление у девушки первой менструации… Но в прозе, написанной мужчиной и описывающей женщину, всегда чего–то не хватало. Последней правды, что ли, о своих ощущениях, о восприятии мира мужчин, о любви».