Полутораглазый стрелец

158.

Когда все вишни мы доели, Она насупилась в углу. — Я предпочла бы карамели. Как надоел мне твой Сен-Клу! Еще бы — жажда! Пару ягод Как тут не съесть? Но погляди: Я, верно, не отмою за год Ни рта, ни пальцев! Уходи! Под колотушки и угрозы Я слушал эту дребедень. Июнь! Июнь! Лучи и розы! Поет лазурь, и молкнет тень. Прелестную смиряя буку, Сквозь град попреков и острот, Я ей обтер цветами руку И поцелуем — алый рот.

159—162. ИСКУПЛЕНИЕ (Фрагменты)

1

Снежило. Сражены победою своею, Французские орлы впервые гнули шею. Он отступал — о, сон ужасный наяву! — Оставив позади пылавшую Москву. Снежило. Вся зима обрушилась лавиной. Равнина белая — за белою равниной. Давно ли армия, теперь — толпа бродяг, Уже не знавшая, где вождь ее, где стяг, Где силы главные, где правый фланг, где левый… Снежило. Раненым служило кровлей чрево Издохших лошадей. У входа в пустоту Биваков брошенных виднелись на посту Горнисты мертвые, застыв виденьем белым, И ртом примерзшие к рожкам обледенелым. Гранат, картечи, бомб сквозь вьюгу лился сплав, И гренадерский полк, впервые испытав, Что значит дрожь, шагал, дыша в усы седые. Снежило без конца. Свистали ветры злые. По гололедице ступая босиком, Без хлеба люди шли в краю для них чужом. То не были войска, то не были солдаты, То призрак был толпы, какой-то сон заклятый, В тумане шествие безжизненных теней, И одиночество, час от часу страшней, Являлось всюду им, как фурия немая… Безмолвный небосвод, сугробы насыпая, Огромной армии огромный саван шил — И близкой смерти час людей разъединил. Где ж, наконец, предел настанет царству стужи? И царь и север — два врага, но север хуже. Орудья побросав, лафеты стали жечь. Кто лег, тот умирал. Утратив мысль и речь, От зева снежного бежали без оглядки, И было б ясно всем, кто сосчитал бы складки Сугробов, что полки в них опочили сном. О, Ганнибала смерть! Аттилы злой разгром! Бегущих, раненых, носилок, фур кровавый Затор происходил у каждой переправы. Ложился спать весь полк, вставал всего лишь взвод. Ней, потеряв войска, едва нашел исход Из плена русского, отдав часы казаку. Тревога что ни ночь: к ружью! на штурм! в атаку! И призраки брались за ружья, и на них, При криках коршунов, как стая птиц степных, Летела конница монголов полудиких, Обрушивался вихрь чудовищ темноликих. Так гибли армии бесследно по ночам, И император сам все это видел — сам, Подобно дереву, что обрекли секире. К титану, с кем никто не смел сравняться в мире, Беда, как дровосек, уж подошла в упор, И он, цветущий дуб, почувствовал топор, И, содрогаясь, весь во власти привиденья, Он замечал вокруг себя ветвей паденье. Вожди, солдаты — все навек смежали взор. Меж тем как близкие, обстав его шатер, Следили на холсте за движущейся тенью, Верны его звезде, ропща на провиденье За оскорбление величества, — на дне Своей души он сам был поражен вдвойне. Раздавлен бедствием и видя сон кровавый, Он к богу обратил лицо. Любимец славы Дрожал. Наполеон постиг, что он несет Расплату за вину какую-то, и вот Пред воинством, снега устлавшим так обильно: «Не кара ль это все, — спросил он, — бог всесильный?» Тогда, по имени назвав его, в ответ Из темноты ему был некий голос: «Нет!»

2

Да, Ватерло не то! Да, Ватерло безмолвно! Да, Ватерло молчит о том, как в чаше полной — В кольце его холмов, прогалин и лесов, Кипя, смешала смерть сошедшихся бойцов; Как, меж Европою и Францией устроив Кровопролитный бой, бог обманул героев. Победа, ты ушла, а рок успел устать. О, Ватерло! в слезах я должен замолчать, Затем что той войны последние солдаты Велики были все; под звонких труб раскаты, Осилив Альпы, Рейн, царей низвергнув в прах, Они прошли весь мир и всем внушили страх! Смеркалось. Бой ночной пылал, подобно бреду. Наполеон почти держал в руках победу. Уже в ближайший лес был загнан Веллингтон. В подзорную трубу глядел Наполеон На центр сражения, на точку, где трепещет Людское месиво, ужасно и зловеще, На мрачный горизонт, лишенный синевы. Вдруг вскрикнул он: «Груши!» — То Блюхер был, увы! Надежда перешла к противнику. Сраженье, Преобразив свой лик, росло в ожесточенье. Английских батарей огонь косил полки. Равнина, где знамен взвивались лишь клочки, Меж воплей раненых, взывавших бесполезно, Была сплошным огнем, сплошной багровой бездной, Провалом, где полков за строем таял строй, Где падал, в очередь, как колос под косой, Гигант тамбурмажор с чудовищным султаном, Где взор испуганно скользил по страшным ранам. Резня ужасная! Миг битвы роковой! Он понял, что сейчас решиться должен бой. За склоном гвардия была еще укрыта. Последняя мечта! Последняя защита! — Ну, в дело гвардию пустите! — крикнул он. И стройные полки, под сению знамен, Артиллерийские, уланов, гренадеров, Драгунов — тех, что Рим счел за легионеров, В блестящих киверах, в мохнатых шапках шли — Герои Фридланда, герои Риволи, И, зная, что живым не выйти им из боя, Средь бури свой кумир приветствовали стоя. Под клик: «Да здравствует наш император!» — все Бесстрашно, с музыкой, шли к смертной полосе. Улыбкой встретивши град английской картечи, Вступала гвардия в разгар кровавой сечи. Увы! за гвардией следил Наполеон, И в миг, когда она, крутой покинув склон, Приблизилась к врагу, исчезнув в туче дыма, Он понял, что теперь уже неудержимо Растают все полки в пылающей печи, Как тает легкий воск на пламени свечи. Все принимали смерть, как праздник, — в ратном строе: Никто не отступил. Мир вечный вам, герои! Остатки армии — разбитая орда — На агонию их взирали. Лишь тогда, Свой безнадежный глас подъяв над общим криком, Смятенье — великан с полубезумным ликом, Рождающий боязнь в испытанных сердцах, Знамена гордые швыряющий во прах, Сей призрак призрака, сей дым на небоскате, Порой во весь свой рост встающий в сердце ратей, — Смятенье подошло к солдату в этот миг И, руки заломив, влило в уста свой крик: «Спасайся поскорей, кто может!» С той минуты Сей крик стал лозунгом; растерянны и люты, Как будто некий смерч сейчас прошел по ним, Средь ящиков, возков, глотая пыль и дым, Свергаясь в пропасти, скрываясь в рожь и травы, Бросая кивера, оружье, знаки славы Под сабли прусские, они, гроза владык, Дрожали, плакали, бежали. В краткий миг, Как на ветру горит летящая солома, Исчезла армия — земной прообраз грома, И поле, где теперь мечтаем мы в овсе, Узрело бегство тех, пред кем бежали все. Прошло уж сорок лет, а этот мрачный угол, Равнина Ватерло, еще полна испуга, Лишь вспомнит, как пришлось ей увидать в былом Гигантов гибнущих и бегство и разгром! Наполеон смотрел, как ток уносит рьяный Людей и лошадей, знамена, барабаны, И вновь со дна души в нем поднялась тоска. Опять он к небесам воззвал: «Мои войска Погибли. Я разбит. Империи следа нет. Твой гнев, господь, ужель еще не перестанет Преследовать меня?» Тогда, сквозь гул и бред И грохот выстрелов, раздался голос: «Нет!»

3

Он пал, и приняла иной уклад Европа. Есть средь морских пучин наследие потопа, Кусок материка, угрюмых рифов ряд. Судьба взяла гвоздей, ошейник, тяжкий млат, Схватила бедного, живого громотатца И, продолжая им с усмешкой забавляться, Помчалась пригвождать его к морской скале, Чтоб коршун Англии терзал его во мгле. Исчезновение величия былого! От утренней зари до сумрака ночного — Лишь одиночество, заброшенность, тюрьма, У двери — красный страж, вдали — леса, кайма Необозримых вод, да небосвод бесцветный, Да парус корабля с его надеждой тщетной. Все время ветра шум, все время волн напор! Прощай, разубранный, пурпуровый шатер! И белый конь, прощай, для Цезаря рожденный! Уж барабанного нет боя, нет короны, Нет королей, что чтут его, как божество, Нет императора, нет больше ничего! Опять он — Бонапарт. Уж нет Наполеона. Как оный римлянин, парфянином сраженный, К пылающей Москве стремился он мечтой, И слышал над собой солдатский окрик: «Стой!» Сын — пленник, а жена — изменница: обоих Лишился он. Гнусней разлегшейся в помоях Свиньи, его сенат глумиться стал над ним. В часы безветрия, над берегом морским — Над черной бездною — по насыпи огромной Шагал, мечтая, он в плену пучины темной. Печальный кинув взор на волны, небосклон, Воспоминаньями былого ослеплен, Он мыслью уходил ко дням своей свободы. Триумф! Небытие! Спокойствие природы! Орлы летели вдаль, над ним уж не паря. Цари — тюремщики во образе царя — Его замкнули в круг, навек нерасторжимый. Он умирал, и смерть, приявши облик зримый, Восстав пред ним в ночи, росла, к себе маня, Как утро хладное таинственного дня. Его душа рвалась отсель в предсмертной дрожи. Однажды, положив оружие на ложе, Промолвил он: «Теперь конец!» — и рядом с ним Улегся под плащом Маренго боевым. Его сражения при Тибре и при Ниле, Дунайские — пред ним чредою проходили. «Я победил, — он рек, — орлы летят ко мне!» Вдруг, взором гаснувшим скользнувши по стене, Он взор мучителя заметил ядовитый: Сэр Гудсон Ло стоял за дверью приоткрытой. Тогда, пигмеями поверженный колосс, Воскликнул он: «Ужель не все я перенес? Господь, когда ж конец? Жестокой кары бремя Сними с меня!» Но глас изрек: «Еще не время!»

5

Приходит смерть, проходит злоба. Таких не знали мы светил. Спокойно он внимал из гроба Тому, как мир о нем судил. Мир говорил: «Была готова Победа до любой черты Идти за ним. Вождя такого, История, не знала ты! Почиет в славе, под травою, Свершитель дерзостных чудес, Уже при жизни взявший с бою Ступени первые небес! Он высылал, в пылу жестоком Беря Мадрид, беря Москву, Свои мечты бороться с роком И воплощал их наяву. Влюбленный в бранную тревогу, Сей венценосный рефаим Навязывал свой замысл богу, Но бог не соглашался с ним. Он шел вперед необоримо И, облечен в свою зарю, Окинув оком стены Рима, Он мыслил: «Я теперь царю!» Да, он хотел своею волей, Священник, царь, маяк, вулкан, Создать из Лувра Капитолий И из Сен-Клу свой Ватикан. Сей Цезарь так бы рек Помпею: — Будь мне помощник, и гордись! — И целый мир следил за нею, За шпагою, пронзавшей высь. Он шел, куда его надменно Мечты безумные влекли, И ждал, что перед ним колена Склонят народы всей земли. Мечтал свести зенит с надиром, Все на земле преобразить, Распространить Париж над миром, Весь мир в Париже заключить. Подобно Киру в Вавилоне, Желал он под своей рукой Все власти слить в едином троне, В один народ — весь род людской. И, идя к цели неуклонно, Достичь такого торжества, Чтоб имени Наполеона Завидовал Иегова».

163. НАРОДУ

Тебе подобен он: ужасен и спокоен, С тобою он один соперничать достоин. Он — весь движение, он мощен и широк. Его смиряет луч и будит ветерок. Порой — гармония, он — хриплый крик порою. В нем спят чудовища под синей глубиною, В нем набухает смерч, в нем бездн безвестный ад, Откуда смельчаки уж не придут назад. Колоссы прядают в его простор свирепый: Как ты — тиран, корабль он превращает в щепы. Как разум над тобой, маяк над ним горит. Кто знает, почему он нежит, он громит? Волна, где, чудится, гремят о латы латы, Бросает в недра тьмы ужасные раскаты. Сей вал тебе сродни, людской водоворот: Сегодня заревев, он завтра всех пожрет. Как меч, его волна остра. Прекрасной дщери, Он вечный гимн поет рожденной им Венере. В свой непомерный круг он властно заключил, Подобно зеркалу, весь хоровод светил. В нем — сила грубая, и прелесть в нем живая. Он с корнем рвет скалу, былинку сберегая. К вершинам снежных гор он мечет пену вод, Но только он, как ты, не замедляет ход, И, на пустынный брег ступивши молчаливо, Мы взор вперяем вдаль и верим в час прилива.

164. СОПОСТАВЛЕНИЕ

— Признайтесь, мертвецы! Кто ваши палачи? Кто в груди вам вонзил безжалостно мечи? Ответь сначала ты, встающая из тени. Кто ты? — Религия. — Кто твой палач? — Священник. — А ваши имена? — Рассудок. Честность. Стыд. — Кто ж вас на смерть сразил? — Всех церковь. — Ну, а ты? — Я совесть общества. — Скажи, кем ты убита? — Присягою. — А ты, что кровью вся залита? — Я справедливость. — Кто ж был палачом твоим? — Судья. — А ты, гигант, простертый недвижим В грязи, пятнающей твой ореол геройский? — Зовусь я Аустерлиц. — Кто твой убийца? — Войско.

165. ФОРТЫ

Они — парижских врат сторожевые псы, Затем что мы — внутри осадной полосы, Затем что там — орда, чьи подлые отряды Уж добираются до городской ограды, Все двадцать девять псов, усевшись на холмы, Тревожно и грозя глядятся в дебри тьмы И, подавая знак друг другу в час укромный, Поводят бронзой шей вокруг стены огромной. Они не знают сна, когда все спит кругом, И, легкими хрипя, выкашливают гром; Внезапным пламенем звездообразных вспышек Порою молния летит в долины с вышек, Густые сумерки во всем таят обман: В молчаньи — западню, в покое — ратный стан. Но тщетно вьется враг и ставит сеть ловушек: Не подпуская к нам его ужасных пушек, Они глядят вокруг, ощупывая мрак. Париж — тюрьма, Париж — могила и бивак, От мира целого стоит отъединенный И держит караул, но, наконец, бессонный, Сдается сну — и тишь объемлет все и всех. Мужчины, женщины и дети, плач и смех, Шаги, повозки, шум на улицах, на Сене, Под тысячами крыш шептанья сновидений, Слова надежды: «Верь!» — и голода: «Умри!» — Все смолкло. Тишина. До утренней зари Весь город погружен в ужасные миражи… Забвенье, сон… Они одни стоят на страже. Вдруг вскакивают все внезапно. Впопыхах Склоняют слух к земле… — там, далеко, впотьмах Не клокотание ль глубокое вулканов? Весь город слушает, и, ото сна воспрянув, Поля пробуждены; и вот на первый рев Ответствует второй, глух, страшен и суров, Как бы взрываются и рушатся утесы, И эхо множит гром и грохот стоголосый. Они, они! В густом тумане под горой Они заметили лафетов вражьих строй, Орудия они открыли очерк резкий, И там, где вспугнута сова на перелеске, Они увидели заполнившее скат Скопленье черное шагающих солдат: Глаза предателей в кустарниках пылают. Как хороши форты, что в сумрак ночи лают!

166. НАПОЛЕОН III

Свершилось! От стыда должна бы зареветь. Приветствуя тебя салютом, пушек медь! Привыкнув ко всему подкрадываться сзади, Ты уцепился, карл, теперь за имя дяди! Самовлюбленный шут, устроив балаган, Ты в шляпу Эсслинга втыкаешь свой султан, Наполеонов сон тревожа в тьме могильной, Ты пробуешь сапог напялить семимильный И, жалкий попугай, расправивши крыла, На свой насест зовешь Аркольского орла! Терсит уж родственник Ахилла Пелиада! Так вот к чему вела вся эта Илиада! Так это для тебя вставал на брата брат И русские войска гнал пред собой Мюрат? Так это для тебя сквозь дым и огнь орудий Навстречу смерти шли, не дрогнув, эти люди И, кровью напоив ненасытимый прах, Слагали голову в эпических боях? Так это для тебя — уже теряя силы, Весь материк дрожал от поступи Аттилы, И Лондон трепетал, и сожжена Москва? Все, все для твоего, о карлик, торжества: Чтоб мог ты, внемля лесть Фьялена, Маскарильи, Развратничать в кругу придворной камарильи, Чтоб в луврских оргиях делил с тобой угар Разгульных пиршеств Дейц иль господин Мокар? Так это для тебя — по киверам, папахам Пронесся грозный смерч? Погиб под Рейхенбахом Дюрок? Сражен ядром при Вáграме Лассаль? Так это для тебя — безмерная печаль Вставала призраком со снежных перепутий? Картечью Коленкур настигнут был в редуте, И гвардия легла костьми под Ватерло? В тот самый час, когда, огромное крыло Влача по насыпям могильным и курганам, Нам обнажает ветр на каждом поле бранном Несчетных черепов зияющий оскал, — По славным поприщам ты бродишь, как шакал, И именем чужим орудуешь, пройдоха! И вот уж щелкает в руке у скомороха Бич, всех властителей земных повергший ниц, И солнцевых коней — Маренго, Аустерлиц, Мондови, Риволи, — позоря их возницу, В свою впрягаешь ты, ничтожный, колесницу!

167. ВЕРГИЛИЙ, БОГ…

Вергилий, бог, едва не ставший серафимом, Подчас венчает стих лучом неизъяснимым — Ведь он еще в те дни в наш кругозор проник И пел, когда Христа был слышен детский крик. Ведь он из тех, кого касалось языками С востока дальнего прорвавшееся пламя. Ведь он из тех, кого на горней высоте Златил, забрезжив, день, рассветший во Христе! Так вифлеемская заря, еще незрима, По воле божией чело светлила Рима.

168—172. НИСХОДИТ ЖИЗНЬ МОЯ…

1

Нисходит жизнь моя уж в сумрак гробовой, И мне доступней смысл вещей потусторонний: Прекрасней праведник, поверженный судьбой; Обожествленье солнц — когда они на склоне. Брут, падая на меч, Катона не дивит; Мор, помня Фрозия, не думает спасаться; Сократ, кого поит цикутою Анит, Мешает ли Христу блаженно улыбаться? Тупой и суетный, мимо идет народ. Лишь собственное нам ужасно осужденье, И совесть чистая, лаская нас, дает Сияние душе и плоти очищенье. Над горькой бездною я умиротворен. Люблю сей дикий шум — безбрежности начало; Ловлю и говор волн, и ночью ветра стон, И отдаюсь всему, что скорбью в них звучало.