Полутораглазый стрелец

* Вымысел, рисунок, колорит. (Примеч. Мольера).

** Вымысел, первая часть живописи. (Примеч. Мольера).

*** Рисунок, вторая часть живописи. (Примеч. Мольера).

**** Колорит, третья часть живописи. (Примеч. Мольера).

***** Церковь св. Евстахия. (Примеч. Мольера).

АЛЬФОНС ДЕ ЛАМАРТИН

151. ОДИНОЧЕСТВО

Когда на склоне дня, в тени усевшись дуба И грусти полн, гляжу с высокого холма На дол, у ног моих простершийся, мне любо Следить, как все внизу преображает мгла. Здесь плещется река волною возмущенной И мчится вдаль, стремясь неведомо куда; Там стынет озеро, в чьей глади вечно сонной Мерцает только что взошедшая звезда. Пока за гребень гор, где мрачный бор теснится, Еще цепляется зари последний луч, Владычицы теней восходит колесница, Уже осеребрив края далеких туч. Меж тем, с готической срываясь колокольни, Вечерний благовест по воздуху плывет, И медным голосам, с звучаньем жизни дольней Сливающимся в хор, внимает пешеход. Но хладною душой и чуждой вдохновенью На это зрелище взирая без конца, Я по земле влачусь блуждающею тенью: Ах, жизнетворный диск не греет мертвеца! С холма на холм вотще перевожу я взоры, На полдень с севера, с заката на восход. В свой окоем включив безмерные просторы, Я мыслю: «Счастие нигде меня не ждет». Какое дело мне до этих долов, хижин, Дворцов, лесов, озер, до этих скал и рек? Одно лишь существо ушло — и, неподвижен В бездушной красоте, мир опустел навек! В конце ли своего пути или в начале Стоит светило дня, его круговорот Теперь без радости слежу я и печали: Что нужды в солнце мне? Что время мне несет? Что, кроме пустоты, предстало б мне в эфире, Когда б я мог лететь вослед его лучу? Мне ничего уже не надо в этом мире, Я ничего уже от жизни не хочу. Но, может быть, ступив за грани нашей сферы, Оставив истлевать в земле мой бренный прах, Иное солнце — то, о ком я здесь без меры Мечтаю, — я в иных узрел бы небесах! Там чистых родников меня пьянила б влага, Там вновь обрел бы я любви нетленной свет И то высокое, единственное благо, Которому средь нас именованья нет! Зачем же не могу, подхвачен колесницей Авроры, мой кумир, вновь встретиться с тобой? Зачем в изгнании мне суждено томиться? Что общего еще между землей и мной? Когда увядший лист слетает но поляну, Его подъемлет ветр и гонит под уклон; Я тоже желтый лист, и я давно уж вяну: Неси ж меня отсель, о бурный аквилон!

ВИКТОР ГЮГО

152. НАДПИСЬ НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»

Однажды вечером, переходя дорогу, Я встретил путника: он в консульскую тогу, Казалось, был одет; в лучах последних дня Он замер призраком и, бросив на меня Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна, Сказал мне: — Знаешь ли, я был во время оно Высокой, горизонт заполнившей горой; Затем, преодолев сей пленной жизни строй, По лестнице существ пройдя еще ступень, я Священным дубом стал; в час жертвоприношенья Я шумы странные струил в ночную синь; Потом родился львом, мечтал среди пустынь, И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий; Теперь я — человек; я — Данте Алигьери.

153. MUGITUSQUE BOVUM… *

Мычание волов в Вергилиевы годы, На склоне дня среди безоблачной природы, Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак, Волнами льет росу, ты говорило так: — Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы! Пусть свой убор земля колеблет горделивый И жатву воспоет средь злата хлебных рек! Живите: камень, куст, и скот, и человек! В закатный час, когда в траве, уже багряной, Деревья черные, поднявшись над поляной, На дальний косогор, как призраки, ползут, И смуглый селянин, дневной окончив труд, Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма, Пусть жажда встретиться с подругою любимой, Пускай желание прижать к груди дитя, Вчера лишь на руках шалившее, шутя, Растут в его душе, как удлиненье тени! Предметы! Существа! Живите в легкой смене, Цветя улыбками, без страха, без числа! Покойся, человек! Будь мирен, сон вола! Живите, множьтеся! Бросайте всюду семя! Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми, При входе ли в дома, под цвелью ли болот, В ночном ли трепете, объявшем небосвод, — Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой, В пруде ль, в пещере ли, в просéке ль оголенной, Любить всегда, везде, любить, что хватит сил, Под безмятежностью темно-златых светил. Заставьте трепетать уста, крыла и воздух, Сердцебиения любви, забывшей роздых! Лобзанье вечное пускай лежит на всем, И миром, счастием, надеждой и добром, Плоды небесные, падите вниз, на землю! — Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю Я вашим голосам торжественным, волы, И нежит лебедя — вода, скалу — валы, Березу — ветерок, и человека — небо… О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба!

* И мычание волов… (лат.). — Вергилий, «Георгики», кн. 2, ст. 470.

154. У НОЧНОГО ОКНА

1

Златые иглы звезд сверкают меж ветвями, Лоснистая волна тяжелыми струями Бьет в океанский брег; Порою облака проносятся, как птицы, И ветер шепчет слов бессвязных вереницы, Как спящий человек. В природе все течет, как из раскрытой урны: Огонь преходит в дым, и в пену — вихорь бурный, Все — мимолетный миг. Что можно взять, держать и сохранить навеки? Летит за часом час, и с каждым часом некий Мы видим в мире сдвиг. Где неподвижность звезд в сей движущейся тайне? Что — небо зримое, действительно ль бескрайне И вечно ли оно? Над нами россыпь солнц всегда ль одна и та же? Потомок узрит ли все тех же самых стражей, Что видеть нам дано?

2

О ночи, будете ль всегда вы тем, что ныне? Навеки ли разбит шатер небесной сини Над головой у нас? Скажи, Альдебаран, ответь, кольцо Сатурна, Не ýзрим ли когда в личине безлазурной — Сквозь прорезь — новых глаз? Не загорятся ли там новые светила, И дуги новые, и новые стропила, Что вечный зодчий ввел В собор, чьим папертям конца не знает, Где семисвешником Медведицы пылает Чудовищный престол? Сей ветр, что дал вам жизнь средь голубого лона, Венера, Сириус, созвездье Ориона, Ужель навек затих? И никогда, его дыханием согреты, Уж не поднимутся в апреле вечном светы Цветов совсем других? Познали ли мы мир с его безмерным чудом, Мы, тростники болот, мы, черви, чья под спудом Слюда едва блестит? Кто вымолвит средь нас кощунственное слово, Что на челе ночей господь тиары новой Уже не поместит?

3

Ужели Бог вконец свое растратил пламя? Не извергает ли миры он за мирами? Ответь, Зенит! Надир! Не полнит ли господь собой свое творенье? Ужель угасших уст излил он все горенье В наш охладевший мир? Когда огромные являются кометы, С собою принося глубин бездонных светы, Дано ли видеть нам, Куда бегут они — вселенные иль души, Скиталицы пучин, горящие втируши, По нашим небесам? Кто, у истока став, познал первопричину? Кто, магом и царем сойдя в сию пучину, Всех тайн хранит ключи? О, призраки людей, несчастием согбенных! Кто произнес: «Творец, нам хватит солнц-вселенных. Довольно. Опочий!» Кто мятежом попрет закон тысячелетий? Кто в силах запретить чему-нибудь на свете Движение его? Расширившись, всегда любой предел осилишь, Вся тварь живет, растет и множится, а мы лишь Свидетели всего. Мы — лишь свидетели, мы — в трепете глубоком. Как все живущее, живым исполнен соком Высокий небосвод, И древо дивное, живя в сплетеньях темных, Возносит в небеса — своих ветвей огромных Неисчислимый плод. Творенье впереди, за ним стоит создатель, А человек — увы, лишь жалкий наблюдатель Обличия вещей. Достаточно поднять чело над тем, что — рядом, Чтоб за завесою скрестить свой взгляд со взглядом Всевидящих очей.

4

Не скажем же себе: «У нас свои светила!» Быть может, флоты солнц, уже раскрыв ветрила, Плывут на нас сейчас. Быть может, одолев предвечную истому, Творец перекроит по чертежу иному Все то, что видит глаз. Как знать? Кто даст ответ? Над темным небосклоном, Над сим, созданьями творца загроможденным Священным лесом сил, Что волны бытия питают в исступленье, Быть может, узрим мы внезапное явленье Испуганных светил, — Растерянных светил, пришедших из пучины, Восставших из глубин иль бросивших вершины И в наш земной туман, Под своды черные, воспламенившись в беге, Упавших стаей птиц, которых сбил на бреге Свирепый ураган. Они появятся, зардевшись издалече, Смерч грозных светочей, рубиновые печи, Сжигая все окрест, Уничтожая нас, перегорая сами, Затем что наряду с блаженными мирами Есть злые духи звезд. Быть может, в этот миг — на дне ночей беззвездных Уже вздувается рожденный в мрачных безднах Блестящих светов рой, И бесконечности неведомое море На наши небеса стремит и сбросит вскоре Смертельных звезд прибой.

155. ЗАТМЕНИЕ

Порой сомнение земной объемлет шар. В глазах у всех темно; туман иль странный пар. Не знаешь: сумерки ли это иль похмелье? Куда ни глянь — ни в ком ни гнева, ни веселья. Исчезновение уже смущает нас. Впивается во тьму совиный желтый глаз. Все виды молнии на небесах змеятся. Алтарь склоняется, и черви в нем роятся. Во мраке Ирменсул — почти Иегова. Мудрец роняет вслух бессвязные слова. Все спутано: добро со злом, и правда с ложью; У лестницы Числа чуть видимо подножье, И вверх по ней никто, отважный, не скользит. Там — в Гефсимании Додонин глас звучит; Там — где гремит Синай — дымится рядом Этна; Толпятся, ссорятся, дивятся безответно. Указывает путь один слепой другим. Неправы небеса пред разумом людским. Мыслитель верует, мудрец уже не верит, А совесть слушает, и пробует, и мерит, И, сбитая с пути, ощупывает мрак: Где Веда чистая? Где вымыслы писак? Всех добродетелей исчезли очертанья. Разгул чудовищных теней — на дне сознанья, И в глубине небес, где скрылось божество, — Ни клятв, ни честности, ни веры — ничего. Вершина чуть видна, а маяка следа нет, И отсвет факела тиару всю багрянит. Блуждают, ждут, глядят в смятении кругом. Любовь во всех сердцах, волнуясь, бьет крылом, Не ведая, верна ль природа ей людская. Зги не видать. Кричат, друг друга окликая: «Кто там? Ответь!» Сосед не узнает порой Соседа. Вся толпа — сплошной пчелиный рой. Друг к другу тянутся, глядят в глаза, но все же Разобщены, и зло и ночь средь царства дрожи Воздвигли свой престол. Несчастная толпа В глубокой пропасти беспомощно слепа. Как будто ледоход на дне пучин грохочет. Все близко и темно; мрак надо всем хохочет. Дождит: небесный свод сокрыли облака. Ребенок малый стал похож на старика. И кажется, что нет отныне жизни вечной. Зловещая душа зрит в муке бесконечной Затменье господа, внушающее страх. Рожденье ли? Иль смерть? Когда? В каких мирах? Народы сумрачны и трепетом объяты, Слились в единый гул и горны, и набаты; Холодный ветр с земли сорвал последний грим, И демон говорит с улыбкой: «Я — незрим».

156. Я ВИДЕЛ ГЛАЗ ТЕЛЬЦА

Я видел Глаз Тельца. И я сказал ему: — О ты, пронесший к нам сквозь адскую ли тьму, Сквозь светы ль райские, огонь неизмеримый, Ты знаешь свой закон, как я — твой облик зримый. От тайны к тайне нам немыслим переход. Все — сфинкс. Как знать, когда, робея, небосвод Кометы яростной принять обязан пламя, Чтó в нем сотрет она своими волосами? В сем мире бытия, где все имеет смысл, Ответь, ты кто — маяк иль ночи черной мыс? Быть может, ты маяк, зажженный на бугшприте, И жизнь вокруг тебя — водоворот событий? Светило! В час, когда все было рождено, Подобное другим, вошло ты, как звено, В цепь страшных судорог и шквалов бурой пены Слепого хаоса, что стать желал вселенной. Как все живущее: полип иль алкион, Ты в ритме творческом свой обрело закон; Ты горних ужасов — лежишь — печать большая И пламенной строфой искришься, завершая Огромный звездный гимн, что небом мы зовем: Природа — вечный Пан — должна в свой окоем, Остолбенев, принять тебя, как сновиденье! Альдебаран! Брегов неведомых свеченье, Ты не вполне горишь на дне пучин ночном, Как те, что солнцами нарек нам астроном. Склонив блестящий лик над пропастью незримой, Ты не вполне похож собой на херувима. О призрак! О мираж! Ты все же не вполне Лишь зрительный обман в зловещей вышине. Но что в тебе признать должны мы дивом дивным: Ты — света колесо, вращеньем непрерывным — Расцветши навсегда — наш услаждаешь глаз: То жемчуг, то сапфир, то оникс, то алмаз. Обвитый молнией и ею светел, чудом Ты вдруг становишься из лала изумрудом. Тобой был некогда смятен ливийский маг, При виде радуги твоей. Но знай, что так Блестишь ты не один, преград себе не зная: Душа людей, как ты, — планета четверная. В нас — чудеса твои. Светило, вот они! Поэзия с тобой сравнилась искони: Орфей, Гомер, Эсхил и Ювенал — четыре Ее глашатая. Когда в затихшем мире, На утренней заре иль в сумеречный час, Поют кузнечики и птичий слышен глас, Где Арно, где Авон, где Инд — повсюду музы Мы зрим присутствие. Тягчайшие обузы Снимая с наших плеч, она ни на один Не покидает миг своих святых вершин. За Каллиопою, Полимнией, Эрато И Немезидою — гармонии крылатой, И дик и радостен, предвечный лик сквозит; Она идиллию громами разрешит. Светило! В ней — любовь, и смех, и гнев, и бездны Скорбей, как и в тебе, великий вихорь звездный. Глагол и луч, она кротка к своим рабам, Советы подает народам и царям, Поет благим сердцам, льет свет добра — злонравным, Речет — и тайное соделывает явным. В ней человечество находит тот размах, Что, сбросив цезарей, взнесенных на щитах, Развенчивает их, идею лишь лелея. В ней — Франция и Рим, Эллада и Халдея. Полюбит драмою, сатирою сразит, Псалмом иль песнею печально зазвучит, А в эпопее зрят властители дурные Последствия слепой и глупой тирании, Неотвратимый всход всех сеятелей зла: Карету в золоте, что их во храм везла На увенчание, и тут же, рядом — спицы Едва приметные позорной колесницы. Она свершает здесь, где плачется Адам, Что в бесконечности ты совершаешь сам. Но если, следуя высокому завету, Приводишь к цели ты безумную комету И выправляешь звезд блуждающих пути, Мы силой разума умеем обрести, Где — бог, где — ад, где — цель и счастья и страданий, Вертящийся маяк на звездном океане!

157. АЛЬБРЕХТУ ДЮРЕРУ

В густых лесах, где ток животворящей мглы Питает крепостью древесные стволы, Неправда ль, сколько раз, добравшись до просéки, Испуган, побледнев, поднять не смея веки, Ты ускорял, дрожа, свой судорожный шаг, О Дюрер, пестун мой, о живописец-маг! По всем твоим холстам, которым мир дивится, Нельзя не угадать, что взором духовидца Ты ясно различал укрывшихся в тени И фавнов лапчатых, и лешего огни, И Пана, меж цветов засевшего в засаду, И с пригоршней листвы бегущую дриаду. Ты в лесе видел мир, нечистый испокон: Двусмысленную жизнь, где все — то явь, то сон. Там — сосны льнут к земле, здесь — на огромном вязе Все ветви скрючились в замысловатой вязи И в чаще, движимой, как водоросль на дне, Ничто не умерло и не живет вполне. Кресс тянется к воде, а ясени на кручах Под страшным хворостом, в терновниках ползучих Сгибают черных стоп узластые персты; Лебяжьешеие глядят в ручей цветы, И, пробужденное шагами пешехода, Встает чудовище и, пальцами урода Сжимая дерева широкие узлы, Сверкает чешуей и мечет взор из мглы. О прозябание! О дух! О персть! О сила! Не все ль равно — кора иль кожа вас покрыла? Учитель, сколько раз я ни бродил в лесах, Мне в сердце проникал тебе знакомый страх, Чуть дунет ветр, и я увижу, как повисли На всех ветвях дерев их сбивчивые мысли. Творец, единственный свидетель тайных дел, Творец, который все живущее согрел Сокрытым пламенем, он знает: неслучайно Я всюду чувствую биенье жизни тайной И слышу в сумраке и смех и голоса Чудовищных дубов, разросшихся в леса.