Полутораглазый стрелец

1922

90.

Вот оно — ниспроверженье в камень: Духа помутившийся кристалл, Где неповторимой жизни пламень Преломляться перестал. Всей моей любовью роковою — Лишь пронзительным шпилем цвету, Лишь мостом вздуваюсь над Невою В облачную пустоту. И в таком во мне, моя алмея, Ты живешь, как некогда в стихах, Ничего кругом не разумея, Видишь камень, любишь прах. А о том, что прежде был я словом, Распыленным в мировой ночи, Если в этом бытии суровом Есть и память, умолчи.

1922

91.

Нет, не в одних провалах ясной веры Люблю земли зеленое руно, Но к зрелищу бесстрастной планисферы Ее судеб я охладел давно. Сегменты. Хорды. Угол. Современность. Враги воркуют. Ноги на скамье. Не Марксова ль прибавочная ценность Простерлась, как madame de Рекамье. Одни меридианы да широты, И клятвы муз не слышно никогда: Душа! Психея! Птенчик желторотый! Тебе не выброситься из гнезда. О, только б накануне расставанья Вобрать наш воздух, как глоток вина, Чтоб сохранить и там — за гранью сна — Неполной истины очарованье.

1923

92.

Самих себя мы измеряем снами, На дно души спускаемся во сне, И некий дух себя измерил нами В первоначальном дыме и огне. Он в этот миг установил навеки Зодиакальный оборот земли И русла вырыл, по которым реки Людских существований потекли. О темный голос, ты не льстишь сознанью, Ты воли извращаешь благодать: Я не хочу видений смутных гранью Во сне довременном существовать! Что на весах у судии любого Вся участь Трои в Ледином яйце, Коль в этот стих облекшееся слово Уже не помнит о своем творце? Оно само пересекает воды, Плывет по сновидениям чужим, И утлый мир божественной свободы — Где ни приснится — неопровержим.

1923

93.

Чего хотел он, отрок безбородый, Среди фракийских возлагая гор На чресла необузданной природы Тяжелый пояс девяти сестер? Преображенья в лире? Урожая Полуокеанического дна — Чтоб, новый небосвод сооружая, Спустилась долу вечная весна? Но — предопределенною орбитой Ты двуединый совершаешь ход, И голова над лирою разбитой Плывет по воле сумасшедших вод. Так в чем же, наконец, живет простая, Неразложимая твоя душа, То Парфеноном полым прорастая, То изнывая в жерди камыша? И где же сердцевина небосвода, Когда, фракийским ужасом полна, Захлестывает пояс хоровода Твоей свободы дикая волна? И все-таки — и все-таки, немея В последний час, зову тебя: Психе! И все-таки системы Птоломея Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..

1923

94.

Как только я под Геликоном Заслышу звук шагов твоих И по незыблемым законам К устам уже восходит стих, Я не о том скорблю, о муза, Что глас мой слаб, и не о том, Что приторная есть обуза В спокойном дружестве твоем, Что обаятельного праха На легких крыльях блекнет цвет, Что в зрелом слове нет размаха И неожиданности нет. Но изрыгающего воду Слепого льва я помню вид И тяготенья к небосводу Напрасные кариатид, Затем что в круг высокой воли И мы с тобой заточены, И петь и бодрствовать, доколе Нам это велено, должны.

1919

95.

Насущный хлеб и сух и горек, Но трижды сух и горек хлеб, Надломленный тобой, историк, На конченном пиру судеб. Как редко торжествует память За кругозором наших дней! Как трудно нам переупрямить Упорствующий быт камней! Безумное единоборство — И здесь, на берегах Днепра: Во имя мертвой Евы торс твой, Адам, лишается ребра. Не признавая Фундуклея И бибиковских тополей, Таит софийская лилея Небесной мудрости елей. Растреллием под архитравы Взметен, застрял на острие Осколок всероссийской славы — Елизаветинское Е. Но там, где никнет ювелира И каменщика скудный бред, Взгляни — в орлином клюве лира Восхищена, как Ганимед. Скользи за мною — над затором Домов, соборов, тополей — В зодиакальный круг, в котором Неистовствовал Водолей. Чу! Древне-женственной дигамме, Ты слышишь, вторит вздох самца! Чу! Не хрустит ли под ногами Скорлупа Ледина яйца? Ты видишь: мабель и дилювий Доступны, как разлив Днепра, Пока звенит в орлином клюве Лировозникшее вчера. Оно — твое! И в кубке Гебы, На дне ли скифского ковша — Одна и та же вечность, где бы Ее ни обрела душа.

1920

96.

И вот умолк повествователь жалкий. Прародины последняя заря, Не догорев, погасла в орихалке… Беспамятство. Саргасские моря. Летейский сон. Летейская свобода. Над памятью проносятся суда, Да в простодушном счете морехода Двух-трех узлов не хватит иногда. Да вот еще… Когда, смежая очи, Я Саломее говорю: пляши! — В морях веков, в морях единой ночи Ты оживаешь, водоросль души. О танцовщица! Древняя русалка, Опознаю сквозь обморок стиха В твоих запястьях отблеск орихалка И в имени — все три подводных «а». А по утрам, когда уже тритона Скрываются под влагой плавники, Мне в рукописи прерванной Платона Недостает всего одной строки.

1924

97.

Как душно на рассвете века! Как набухает грудь у муз! Как страшно в голос человека Облечь столетья мертвый груз! И ты молчишь и медлишь, время, Лениво кормишь лебедей И падишахствуешь в гареме С младой затворницей своей. Ты все еще в кагульских громах И в сумраке масонских лож, И ей внушаешь первый промах И детских вдохновений дрожь. Ну, что ж! Быть может, в мире целом И впрямь вся жизнь возмущена И будет ей водоразделом Отечественная война; Быть может, там, за аркой стройной, И в самом деле пышет зной, Когда мелькает в чаще хвойной Стан лицедейки крепостной. Но как изжить начало века? Как негритянской крови груз В поющий голос человека Вложить в ответ на оклик муз? И он в беспамятстве дерзает На все, на тяги дикий крик, И клювом лебедя терзает Гиперборейский Леды лик.

1925

98.

Покуда там готовятся для нас Одежды тяжкие энциклопедий, Бежим, мой друг, бежим сейчас, сейчас, Вслед обезглавленной Победе! Куда не спрашивай: не все ль равно? Все злаки золоты, все овцы тучны, На площадях кипящее вино И голос лиры — неразлучны. О милая, как дивно по волнам Твоим нестись за облачную овидь И эту жизнь, дарованную нам, И проклинать, и славословить! Все истина — о чем ни запоем, Когда, гортанное расторгнув пламя, Мы захлебнемся в голосе твоем, Уже клокочущем громами. Куда ни глянь — курчавый произвол Водоворотов, и в окно ковчега Ветхозаветным голубем глагол Опять врывается с разбега. Масличное дыхание чумы И паводью воркующая слава, — Бежим, мой друг, покуда живы мы, Смертельных радуг водостава! Бежим, бежим! Уже не в первый раз Безглавая уводит нас победа Назад, в самофракийский хризопраз Развоплотившегося бреда. Все — только звук: пенорожденный брег, Жена, любовь, судьба родного края, И мы, устами истомленных рек Плывущие, перебирая.

1926

99.

Когда у вас дыханья не хватает, Земных ветров кузнечные меха, И даже магистерий в тиглях тает, Не превращаясь в золото стиха, Я не хочу добычи беззаконной: Пусть лира задыхается в дыму — Над умирающею Персефоной Я покрывала не приподыму. Что плакальщиц заломленные руки Пред этой бездною глухонемой: Земной ли голос плачет о разлуке, Айдесский ли ответствует на мой? Повремени, повремени, о лира, Не торопись судить, не суесловь: Мерило слова и мерило мира — Играющая временем любовь. И в тишине, где нас никто не слышит, Где пеньем сфер мы сражены в упор, Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет, Карбункулом пылая, атанор?

1926

100.

Еще не кончен путь печальный, А сердце, снова налегке, Откалывает пляс охальный В обросшем мясом костяке. Ну что ж, стремись навстречу бури: Да здравствует распад, разброд! Отдай телурию телурий И водороду — водород. А я, от века неделимый И равный самому себе, Я изменю лишь облик зримый, Не изменив своей судьбе. И там, за гранью ночи явной — Excelsior! Excelsior! * — Который раз в неравноправный Вступлю я с жизнью договор.