Помереть не трудно

— На себя посмотри, — беззлобно фыркнул шеф. — Только новый костюм справили. Кучу денег, между прочим… Специально, чтобы перед Советом не обосра…

И тут зазвонил телефон.

Требовательно так, истерично. Нам всем сразу сделалось не по себе. Попереглядывавшись, выяснили, что телефон звонит из кармана Владимира.

Достав смартфон — плоский прямоугольник утонул в его ладони — и скривившись, словно ел лимон, московский дознаватель поднёс аппарат к уху и некоторое время молча слушал. Затем кивнул, словно бы тот, в трубке, мог его видеть, и посмотрел на Алекса.

— Заседание Совета сегодня. Через час. Мы должны ехать.

— Сегодня? — я впервые видел, как Алекс растерялся. — Но… Почему? Ведь обычно — после бала…

— Спроси чего полегче, — Владимир любовно уложил свой молот в багажник, и теперь озадаченно смотрел на Чайку.

Поясню: колея была довольно глубокая. В середине, на вздыбленном, как грива лошади, взгорке, росли лопухи, крапива, кустики аптечной ромашки… Перевалить, то бишь, развернуться в этой колее на низкопосаженной, как тарантас, Чайке — угробить всю ходовку. И это если повезёт мёртво не сесть на брюхо.

— В деревне должен найтись разворот, — сказал я. — Какая-нибудь центральная площадь, или ещё что…

— Некогда, — отмахнулся Владимир и взялся за передок. — Ну, чего стоите?

Мы с Алексом подхватили машину под багажник, и широко ступая, развернули мордой к Москве. Не скажу, что это было легко. Но и не тяжело. Во всяком случае, я ожидал большего…

— Что за заседание? — выбрались на шоссе мы на удивление быстро. Владимир бодро жал на газ, Чайка летела над дорогой.

— Совет будет принимать решение: выдать тебе лицензию, или… — Алекс замолчал.

— Или пустить в расход? — договорил я за него.

Сделалось муторно. Почему решение о моей судьбе должны принимать какие-то посторонние, совершенно чужие мне люди?

— Ну, не надо так круто, — сказал, не поворачивая головы, Владимир. — В Совете вполне адекватные люди.

— Адекватные? — на этот раз вспылил Алекс. — А кто принял закон о Тройчатке?

— Ну, у всех бывают перегибы, — постарался успокоить его Владимир.

— Из-за этих перегибов любое наше действие автоматически становится уголовно наказуемым, — проворчал шеф. — И вертись теперь, как уж на сковородке. Доказывай, что ты не индюк…

— Оставь в покое фауну, — Владимир прибавил газу и аккуратно обошел фуру, пылившую на всю дорогу песком из-под брезентового тента. — Они всё равно делают много хорошего.

Алекс посмотрел на друга, а потом поджал губы. Скорбно покачал головой…

— Володенька, а ты перестал быть либералом. Вспомни, ещё каких-то тридцать лет назад ты готов был сражаться с Советом до последней капли крови. А ведь это — те же самые люди.

— Времена меняются, — буркнул Владимир, вцепившись в рулевое колесо. Было видно, что костяшки пальцев его побелели от напряжения.

— Да-да-да, — раздраженно закивал шеф. — И мы должны измениться вместе с ними. Но ты?.. Ты же волком готов был выгрызать этот их бюрократизм, эти бесконечные пункты и подпункты о вменяемости и невменяемости. А теперь? Что изменилось?

— Изменился угол зрения, — грубо бросил Владимир. — Всё, знаешь ли, зависит: по какую сторону баррикад лично ты.

Я слушал во все уши, и ничего не понимал. Хотя говорили и по-русски, сейчас это был совершенно незнакомый язык.

— Если помнишь, я тоже состою в Совете, — флегматично сказал шеф. — И что греха таить, бывал я на этих баррикадах. И по ту сторону, и по эту. И даже сверху. Но я никогда, ни при каких обстоятельствах, не собираюсь быть ПОД.

Владимир ударил по тормозам. Чайка пошла юзом, и хорошо, что в этот момент на дороге, кроме нас, больше никого не было.

Меня кинуло на левую дверь.

Съехав на обочину, Владимир отстегнул ремень безопасности, и всем телом повернулся к нам, упёршись рукой в спинку сиденья.

— Ты думаешь, я прогнулся, да? — тихо спросил он. — Думаешь, встал на задние лапки и принялся жонглировать кусочком сахару? А ты знаешь, что это такое: когда к тебе приходят, и тащат в ночь, ничего не объяснив, молча… А потом бросают к стенке. И за что? Всего лишь за вирши. За крошечную рифму, две строки, которые ты сочинил на досуге, под настроение, когда за окном выла метель и от холода трещали деревья?..

— А за деревнею — дыра, — неожиданно сказал шеф таким голосом, что Владимир замолчал. — А в ту дыру, наверно, валилось солнце каждый день. Медленно. Но верно.

Установилась такая тишина, что стало слышно, как где-то в небе, над зеленеющими полями, поёт жаворонок.

— Ты помнишь, что было после того, как ты сочинил эту ману, Володенька? — тихо спросил Алекс.

— Катастрофа Юнкерса под Тифлисом. Смерть патриарха Тихона… Да что ты мне нудишь? — Владимир ударил кулаком по рулю. Вся машина содрогнулась. — Очень хорошо я всё помню. И поэтому — именно поэтому — я перестал быть либералом. Потому что лучше они — меня, чем я… всех остальных.

Мне припомнился мальчик Миша, которого мы встретили в поезде. Его навязчивая мелодия, и как этот самый поезд, завиваясь штопором, пронзал низкие тучи…

Владимир завёл двигатель, и злобно дёрнув длинный рычаг переключения передач, вырулил обратно на дорогу. Вдавил педаль газа.

— Я тебя не виню, — неожиданно сказал Алекс. — Ты всё делаешь правильно, Володенька, и я даже рад за тебя — за то, что ты теперь можешь обойтись… Извини. Я просто волнуюсь.

— Всё будет хорошо, — буркнул Владимир.

Дорога перед нами была бела и пуста.

Некоторое время Чайка летела невозбранно, в приоткрытых стёклах свистал ветер. Потом Алекс поёрзал на сиденье и спросил:

— Как ты думаешь: а почему Совет решил собраться именно сейчас?

Тон Алекса мне не понравился.

Я что хочу сказать: если уж он чувствует себя неуверенно, причём, до такой степени, что выражает это прилюдно… То что делать мне?

— Я лично смекаю, — после раздумий сказал Владимир. — Вервольфы подсуетились. Посуди сам: у них — неприятности, и расследовать их приезжает какой-то чужой дознаватель.