Помни время шипов

Он подходит к «матке», которая все еще стоит в углу, где на стене висит распятье. Потом он показывает на дверцу печи, за которой греется горшок, и спрашивает с выражением лица истинного святоши: – Матка, кура? Курица? Она не смотрит на него, только смущенно опускает голову. Отто поворачивается так, чтобы она смотрела ему в лицо.

Она немного поднимает голову и смотрит на него. Тут Отто театрально закатывает глаза и стонет: – О, «матка», кура и суп хорошо! При этом он поглаживает свой живот и дает этим понять, что куриный суп как раз очень хорошо помог бы его животу. Из-за театрального комизма Отто женщина слегка улыбается, и страх исчезает из ее глаз.

Когда она потом по очереди смотрит на нас, у меня складывается впечатление, что она оценивает нас и пытается понять, к какой категории солдат ей следует нас отнести. К тем, которые просто демонстрируют свою силу и отбирают все, на что, как им кажется, они имеют право, или к тем, кто и на войне остаются дружелюбными людьми и ждут, дадут ли им добровольно то, что они просят. У нее, конечно, уже есть богатый опыт, и она знает, что отдать ей все равно придется, но ей, несомненно, больше нравятся солдаты из второй категории, потому что тогда у нее не возникнет чувство, будто ей пришлось «раскошелиться» под принуждением.

Закончив размышлять, она берет тряпку и склоняется к дверце печки. Когда она вытаскивает большой черный чугунный котелок, мне в нос ударяет божественный запах. Но потом мои глаза внезапно замечают узкий краешек русской каски, выглядывающей на несколько сантиметров из-под занавески, закрывающей узкую полку. Я указываю Отто на каску. Тот отодвигает занавеску и издает удивленный свит – О, глянь-ка! Каска и русский автомат с двумя полными магазинами. Откуда они здесь? Или какой-то русский оставил все это в спешке?

– Не думаю, Отто. Нас внезапно охватывает сильное напряжение, и мы пристально глядим на «матку». В ее глазах выражение сильного страха. Она сжимает руки, так что костяшки пальцев становятся белыми, и смотрит по очереди то на Отто, то на меня. Я пытаюсь вскочить, но тут же издаю крик! Мои ноги горят, как будто в огне. Я тут же падаю назад на кровать и остаюсь сидеть. Отто держит свой автомат наизготовку и хочет войти на веранду. В самый последний момент он вспоминает, что его магазин пуст. – Возьми мой пистолет, – говорю я ему и замечаю, что «матка» нервничает все больше, и ее глаза постоянно глядят на мои сапоги. При этом она заламывает руки и произносит что-то, что мы не понимаем. Следуя интуиции, я говорю: – Отто, загляни под кровать!

Отто нагибается и поднимает одеяла, которые с боков кровати свисают до пола. Он вздрагивает и ошеломленно кричит: – Черт, там внизу Иван!

Я моментально поднимаю ноги вверх и снова стону от боли. Отто тут же срывает одеяла и отходит на два шага назад. Он держит мой «Парабеллум» в боевой готовности и кричит: – Выходи, а то я в тебя пулю всажу.

Я смотрю вниз и замечаю сначала стриженую голову с короткими светлыми волосами и молодое, почти мальчишеское лицо. Потом из-под кровати вылезает все тело и перед нами стоит совсем молодой русский солдат. Он держит руки над головой и с испуганным выражением лица глядит по очереди на нас двоих. Отто не верит ему и наводит пистолет ему на грудь…

Тут «матка» вскакивает и становится между ним и русским и умоляет: – Не стреляйте, не капут! Мой сын, мой сын! Она, как защитница, обнимает Ивана и прижимает его голову к своей груди. Потом она бежит к выдвижному ящику и возвращается к нам с фотографией. Она показывает на изображение.

Да, мы узнаем его. Это ее сын, хотя на фотографии он еще моложе, и на нем русская гимнастерка и фуражка с козырьком. Отто все еще держит пистолет в руке и обыскивает русского, чтобы проверить, нет ли у него оружия. А «матка» все еще умоляет: – Не стреляйте!

Да кто тебе сказал, что Отто хочет стрелять, – хотелось мне крикнуть ей, но ведь она вряд ли сможет понять меня правильно. Это ведь не в нашем характере просто так пристрелить человека, который не оказывает сопротивления. Мы рады, что и он этого не сделал, хотя в самом начале у него было достаточно возможностей для этого.

– Возможно, здесь спрятались еще русские? – размышляет Отто и начинает все тщательно обыскивать. Но «матка» качает головой, а молодой Иван говорит: – Нету товарищей, что должно значить, что кроме него здесь больше никого нет.

«Матку» мы можем понимать лучше, и она с помощью рук и с множеством жестов рассказывает нам, что ее сын еще в возрасте четырнадцати лет, в самом начале войны, уехал к родственникам в не оккупированную немцами часть России. Лишь пару месяцев назад его призвали в армию и сразу отправили на фронт. Его рота захватила эту деревню только вчера. Но после того как немцы внезапно снова атаковали ее, он с двумя другими солдатами не смог вовремя улизнуть. И если двух других немцы взяли в плен, то ему удалось спрятаться в доме своей матери. Курицу притащили они, чтобы «матка» сварила ее. Мы вспоминаем, что действительно в группе сражавшихся немецких солдат было двое русских, которые, судя по лучшей форме, были, наверное, курсантами, кандидатами в офицеры, и этот молодой русский тоже был одним из таких.

Несомненно, то, что произошло, одно из великих совпадений в жизни, о которых никто не знает, как и почему они случаются. Парень, которого мать не видела уже несколько лет, в самый разгар войны, став солдатом, попадает именно в дом своей матери. И это при том, что протяженность фронта в России удивительно велика. Когда «матка» заканчивает свой рассказ, у нее в глазах слезы, и она все время с любовью гладит сына по его стриженой голове. В припадке сочувственной радости Отто дружески похлопывает ее по плечу и говорит несколько успокаивающих слов. Когда она понимает, что у нас нет никаких злых намерений, она становится более живой. Она достает дымящийся чугунок с едой и ставит его на чистый стол. В густом супе картошка, овощи и куриное мясо. Она щедро распределяет его, как будто мы все одна семья. Суп очень вкусный, и его много.

После еды я чувствую, что в моем теле снова появилась энергия. Но вместе с этим я еще острее ощущаю свое жалкое положение, и снова возвращается страх. Если русские вернутся, мне крышка. Если это те самые элитные части, которых мы так боимся, то они не берут пленных, нам это известно.

Я смотрю на молодого русского, сидящего на лежанке и тихо дремлющего. Он, как и мы, похоже, не спал несколько дней. Очень странно, думаю я. В самый разгар войны мы сидим вместе с нашим злейшим врагом и ведем себя так, как будто мы друзья. Да, мы даже вместе сидели за столом и ели из одного котелка. Хотя он еще недавно на войне, но вполне вероятно, что уже успел убить нескольких наших, как и мы убивали его земляков. Возможно, что мы даже воевали друг против друга на одном участке фронта, и нам просто повезло, что мы не подстрелили один другого. Ведь когда на фронте стреляешь по врагу, ты не знаешь, кто именно там с другой стороны, и не можешь видеть его лица. Теперь мы знакомы, и я даже знаю, что у него есть мать, которая любит его и молит за него Бога, чтобы с ним ничего не случилось на этой жестокой войне. Точно так же, как поступают и наши матери. Но если нам действительно довелось бы воевать на одном участке фронта, мы без промедления стреляли бы друг в друга. Такова война!

Но что с того! Я вряд ли когда-то еще окажусь в этом роковом положении, потому что мне из-за моих больных ног придется остаться здесь, пока русские не окажутся у дверей. Хорошая еда его матери для меня это то же самое, что сытный обед смертника перед казнью. Не так легко осознать, что скоро наступит конец. Потому лучше не знать этого заранее, пока это не случится – быстро и неожиданно. Я смотрю на молодого русского, сидящего на лежанке. О чем он думает? Сначала после еды он еще пытался побудить нас побыстрее убраться отсюда. После того, как я показал ему на свои ноги, и все время качал головой, он понял, и больше не настаивал. Он смотрит на нас и достает из кармана кисет с махоркой. Когда он хочет скрутить папиросу, Отто передает ему коробку с сигаретами марки «Экштайн». Он улыбается и качает головой. Мы знаем, что русские во время наступления захватили много немецких сигарет и табака. Но наш табак слишком слаб для привыкших к махорке русских глоток и легких. Потому русский предпочитает курить свою любимую махорку. После первой затяжки он что-то говорит своей матери. «Матка» подходит к моей кровати и спрашивает, где я получил ранение в ноги.