Понять - простить

— Мая! Откуда у тебя эта холодная практичность?

— Из жизни… Я, Котик, свободная женщина. Я эти два года читала все. Не одни "Ключи счастья" Вербицкой. Счастье женщины… Счастье девушки… Я думала об этом.

— Я, признаюсь, об этом не думал, — сказал Котик, — но я знаю, что сказал бы тебе Игрунька. Он сказал бы: счастье девушки — семья, счастье женщины — долг!

— Да, вы, мужчины, вы все еще смотрите на женщину как на собственность, как на рабыню. Нам, девушкам двадцатого века, это не улыбается.

— Чего же ты, Мая, ищешь?

— Равноправия…

— Работать, служить, как мужчина?..

— Нет. Я не способна на это. Я слишком женщина… Я хочу… Скажи мне, Котик, я знаю, что между тобой и Игрунькой тайн нет. Скажи мне: Игрунька чистый мальчик?.. Он никого не любил?

— То есть… — смутившись неожиданным вопросом сестры, сказал Котик. — Я, Мая, тебя не понимаю.

— Не понимаешь… Помнишь, на Рождестве ты нам под секретом рассказывал о твоем первом романе с тетей Алей. У Игруньки был уже первый роман?

Котик покраснел. И дернуло же его на Рождестве рассказать сестрам преглупую историю, вышедшую у него с молодой, его лет, двоюродной теткой, бывшей замужем за старым генералом! Вечером, в маленькой гостиной, они смеялись нехорошим смехом и допытывали брата о его любви. Он, смеясь: "Ах, как это было глупо и подло", рассказал им забавное приключение на визите к тете Але.

— У Игруньки? — сказал Котик, поворачивая спину сестрам. — Нет. Ничего не было.

— Врешь, Котик, — сказала Мая.

Котик быстро повернулся лицом к Мае.

— Ну, хорошо… Я не знаю. Но тебе не все равно это? — Положим, не все равно.

— Нет, ты скажи прямо. Если Игрунька будет просить твоей руки, что ты ему скажешь?

— Скажу, что подумаю.

— Самый скверный ответ. Он должен ехать в полк… на войну… Он готов ждать. Он хочет быть уверенным.

— Он уже мне делал предложение на котильоне у Воротынских.

— Ну, то не считается, — сказала Лека, — ты ему ничего не ответила.

— Ты дашь ему слово ждать? — настойчиво сказал Котик.

— Однако ты в сваты записался, — засмеялась Мая.

— Мая… Я друг Игруньки. Я его очень люблю. Он честный, благородный, пылкий, и он давно, уже пять лет, любит тебя одну.

— Что дальше?

— Он говорил мне, что будет просить твоей руки.

— У родителей?

— Потом и у родителей, но раньше хочет получить твое согласие.

— Начерно… начерно… — краснея, воскликнула Мая и закрыла лицо руками, — набело не годится.

Она побежала наверх, к дому и столкнулась с Игрунькой.

Она повернула назад, к пруду. Игрунька спустился за ней. Когда она подошла к брату, Котик и Лека встали и быстро пошли из-под древесного свода.

— Предатели! — крикнула им Мая и осталась вдвоем с Игрунькой.

Вода неподвижно стояла у пологого берега. Сухие камыши тихо шуршали, и коричневые метелки, как старые aртиллерийские банники, торчали вверх. Листья белых водяных лилий разрослись и ржавели в холодной воде, и черные кувшинчики их утонули. Вдали пруд сверкал, как зеркало. На противоположный берег прибежали босоногие ребятишки, постояли, разинув рты, глядя на красного гусара, и побежали к слободе, топоча ногами и подымая редкую черную пыль. Не смолкал назойливый стук молотилок, и где-то за гатью мерно ударяли цепами, и казалось, что кто-то раздельно, не людским голосом говорил все: "Цоб-тобе — цоп-тобе", — скажет несколько раз, перебьет — "Цоп, цоп, цоп" — и опять надолго — "Цоп-тобе — цоп-тобе…"

— Вам, Мая, нравится мой доломан? — спросил Игрунька.

— Да… Очень красиво. Хотя теперь я не люблю больше красный цвет.

Игрунька играл костыльками и молчал. Медленно шло время. В воздухе была осенняя прохлада, но ему казалось — жарко.

— Почему мы стоим? Сядем, — сказал Игрунька.

— Хотите… сядем…

Они сели, но слова не шли на ум.

— Вы любите, Мая, деревню? — спросил Игрунька.

— Вообще — да. Теперь — нет.

— Почему?

— Теперь в деревне страшно.

— Когда громили Константиновку, Константиновых не было дома? — спросил не своим голосом Игрунька.

— Нет. Они уже в марте уехали в Швецию и там продали имение.

— Так что громили чужое имение?

— Да… Какой-то компании.

— Все сожгли?

— Да… Скот перерезали. Лошадей угнали.

— Нехорошо…

— Чего хуже.

— Если бы здесь были мои гусары, я бы не допустил этого.

— Теперь никому нельзя верить, — сказала Мая и замолчала, опустив голову.

Игрунька робко протянул темную загорелую руку и взял за пальцы Маю. Мая не отняла руки. Игрунька перехватил ее выше и сжал в горячей ладони. Так сидели они несколько секунд.

— Мая… — сказал тихо Игрунька. — Вы мне верите?

Мая не отвечала.

— Вся жизнь моя… Молодость… Все мои мечты… Полк… Ивы… Мая… Ивы…

Мая опустила голову. Прислушалась к тому, что творится на сердце. Хорошо было на сердце. Снизу тихонько заглянула на Игруньку. Смущенно было красивое лицо. Алый доломан туго охватывал грудь и талию, и Мае казалось, что видно, как бьется сердце под распластанным золотым орлом значка Николаевского училища.

— Мая, вы молчите… Почему вы мне ничего не скажете?

— Что же мне сказать вам?

— Мая!.. Слава — вам… Подвиг — вам… Жизнь — вам…

— Благодарю вас.

Ее сердце быстро забилось. Она загадала: "Сделает предложение или нет?.. Что ответить?.. Ах, какая интересная минута! Это первое предложение, если не считать учителя рисования".

— Мая, я должен на днях ехать в Прокутов. Мой отпуск — две недели. И я хотел бы знать… Любите вы меня или нет?

— Разве девушки это говорят? — пожимая руку Игруньки, сказала Мая.

Игрунька смелее посмотрел на Маю. Какой недостижимой показалась она ему сейчас в белой закрытой блузке, куда скромно уходила тонкая шейка.

— Мая… Я понимаю, что теперь не время. И нехорошо старому солдату, как я, говорить это. Нехорошо гусару думать об этом. Я, Мая, давно люблю вас… Скажите, могу я надеяться?

— Надеяться можете, — тихо сказала Мая.

— Нет, Мая… Скажите прямо: будете вы моей женою? Когда кончится это страшное время, когда соберется… Учредительное собрание и вернет на престол русского монарха, Мая, тогда — могу я рассчитывать, что вы наденете подвенечную фату и в белых цветах пойдете венчаться с лихим корнетом в червонном доломане и ментике, сотканном из тучи…