POP3
Шрифт:
В нем ровно 64 слога, что соответствует количеству шахматных клеток, а также номеру комнаты в Монтре, где чета Набоковых проживала.
Милая Рита,
по-видимому, это предопределено… Куда ни гляну в последнее время, неизбежно встречаю взгляд Набокова. В чем отчасти повинны и вы своим стихотворением (нужно ли его хвалить? И тем не менее, оно продолжает оставаться странным и не идет из головы), — не только укрепившем меня в моем чувстве, но паче того, сообщившем ему некую живительную невнятность очевидного, которая навряд ли сможет найти объяснение только лишь в вашей очарованности нумерологией, магией совпадений, мирами симметрий и соответствий, на свой лад всегда обещающих раскрыть тайну осмысленности того, что казалось лишено изначально не только смысла, но подчас даже и значения, — секрет постоянства…
Слово «Выра», слово места, слово именования определенного локуса истории (но кто сказал, что история это время?) вчера вечером диковинным образом образовало собственное время, где вы беструдно смогли бы обнаружить меня и моего давнего приятеля Бориса Останина, на чьей «даче» в Вырице в семидесятых я проводил каждое лето.
Баснословная пора купаний в мутной и быстрой после дождей Оредежи, венки из купальницы, эра поедания малины, вечерних бесед с красным вином на веранде в зарослях жасмина, минуты ночных прогулок, комары, очки в тонкой круглой оправе, ослепительно тихие ночи, намокшие понизу длинные цветастые юбки… полагаю, тогда Останин сказал, что у меня — то есть в моей «литературе» (Боже мой, и литературы в помине не было!) он не находит «животных», лишь в редких случаях птиц и насекомых. На что, если не изменяет память, я ответил, что птицам чем-то нужно питаться, ведь не могут они поедать баранов, во всяком случае, в наших широтах. Спустя несколько лет к нашей компании присоединились еще какие-то люди, а среди них замечательнейший Игорь Андреевич Терентьев, живой физик-теоретик, ученик Фокка, видавший Гейзенберга и не сказавший ему ни единого слова, потому как «только-только я намеревался задать вопрос, как уже знал, нет… почти даже слышал на него ответ… Так какая нужда была говорить?» Не было, конечно не было никакой в том нужды. И так далее. О том, как мне Фокк дал рубль, как-нибудь в следующий раз.
Но вчера я показал приятелю ваше стихотворение — тотчас замечу, по-моему, я это невольно упустил, он также много лет кряду неторопливо идет по следу Набокова, впрочем, насколько он преуспел в своем предприятии, судить не мне. Так или иначе, разговаривая о то о сем, он снова возвратился к вашему стихотворению, а затем попросил передать вам следующее его наблюдение.
В 20-х годах во вселенной шахмат сияла более, чем яркая звезда гроссмейстера Рети. В нем угадывали совершенно новое явление. Его мышление радикально отличалось от того, что вошло в обиход и стало разменной монетой спортивных или коммерческих турниров. Кажется (а даты, безусловно, нужно проверять, — к тому же вы сами знаете каковы мои отношения с хронологией), именно в это время он издает книгу об «ультрамодерных» шахматах. Высказанные им концепции опрокидывают привычные представления. Возникает нечто даже вроде движения…
Через год или два Рети оставляет игру. Скука обращает его к шахматным задачам. Но и это длится недолго, он оставляет искусство композиции и… ходили слухи, обращается к художественной литературе. Далее его следы утрачиваются.
Среди созданных им шахматных задач есть один «гамбит», который и привлек внимание Останина. Но прежде, чем перейти непосредственно к самой задаче, напомню, что в шахматах существует не только привычная нам всем с детства французская нотация — «Е2-Е4», построенная по декартовской системе координат, которая полагает началом исчисления нуль, солнце.
Словом, ряд чисел во французской нотации поднимается от крайнего поля белых, с единицы. Крайнее или начальное число черных по этой оси — 9.
Обозначения позиций фигур известны.
В английской же системе, ныне как бы вышедшей из употребления (слишко много крепости для дома) — две числовых оси. Белая и черная. И каждая начинается с 1. Буквенные обозначения соответствуют английским названиям фигур. Королева — Q, Король — К, Офицер — В (ishop), Конь — К (night). С тем, чтобы не путать офицера со стороны короля ему добавляется К — ВК. Королевский офицер и т. д.
По этой же причине у королевского коня снимается К (night) — У Себастьяна она не снята. Позиция королевского коня обозначается литерой N. Интересней другое, последовательность полной записи хода, а в случае гамбита Рети первый ход записывается таким образом. Конь (N) идет на клетку В (ishop) со стороны Короля (К) на горизонталь 3. NBK3.
Беседа была прервана звонком. Поэтому, и я в том уверен, что-то было упущено, что-то недосказано, да и я особо не расположен к подобного рода экспликациям. Однако, прощаясь в передней (сорвало все ту же шляпу), Останин напомнил, что до введения рокировки в игру, на склоне средних веков у короля была возможность в случае угрозы пойти как конь. Но только один единственный раз. Это называлось прыжком короля. Или Лужина из книги. Хорошее название для романа. Все это я перессказал
со слов Останиа, который ужас как охоч до подобных совпадений.Боюсь, что поведанная история хаотична и беспорядочна, изложение ее путано и может вызвать справедливые нарекания. За что покорно прошу меня простить
Здравствуйте, дорогой Аркадий!
Проехали сардинные фабрики в Монтерее, где я уже когда-то была, и где был, соответственно, несравненный Стейнбек со своими «Гроздьями гнева»… Сейчас там продают туристам сардины и показывают рабочие скромные хижины… Проехали «библиотеку» Генри Миллера, затем — Ваши любимые Vineyards, а также карамельные яблоки, то бишь яблоки в карамели, из коих только карамель представлялась достойной внимания. И наконец добрались до замка газетного магната, кем вскоре станете и Вы, Вильяма Рэндольфа Херста со стеклянно-холодными голубыми глазами Игоря Северянина и осанкой Оскара Уайльда.
Вероятно, Вы в этом замке, набитом испанской-греческой всячиной, двумя огромными бассейнами глубиной в десять метров, шедеврами архитектурной мысли, в которые потом запустили слуг, так как баре боялись на глубине плавать в ничем не подогретой воде, — вероятно, бывали Вы там, в этом творении архитектора Джулии Морган, похожей не на архитектора, но архивариуса в своем сюртучке, колпачке…
Мне кажется, для иных писателей достаточно, к примеру, родиться в замке Херста, окруженными вещами — и всю жизнь эти вещи, сквозь призму памяти или солнечных лучей, осторожно проникающих в замок, или сквозь цепи исторических гроз, проносящихся над золотыми бассейнами, описывать — мне вот, например, очень нравятся Ваши описанья предметов…
Здравствуйте, дорогой Аркадий!
Меня всегда занимало, как «объяснение» истины или философского текста всегда городит свою, параллельную, изгородь — так и с Вами, говоря о Кондратьеве, Вы натягиваете тетиву собственных текстов, проверяя их то ли на разымчивость, то ли на прочность: «узор травм определяет контуры будущего». Нужно ли говорить Вам, что, читая впервые «Китайское солнце», я прочитала «узор травы» и ясно себе узор этот вообразила? He-аудитория, не-читатель, не-автор, anti-matter — а прирученный географами глобус Вселенной предстает на балу сновидений стеклянным шаром с идущим в нем «черным снегом букв», который, еще храня в памяти образ обычного пресс-папье, предназначенного для укрощенья бумаги, вдруг превращается в магический (искаженный) кристал (Кая и Герды)? Неудивительно упоминание Борхеса.
Герой его, Хладик, вдруг видит во сне «обширные хранилища» с томами, в которых спрятана буква, кажется, дающая объяснение происхожденью Вселенной… Или буква эта является сущностью Дьявола, чьим излюбленным занятием, кстати, является сбор обрезков роговичных веществ, коими являются рога, ногти… (Вы же утверждаете, что «смерти ногти ни к чему» — а что же ей тогда нужно? Не может же она быть неприкаянной…) Некие же любители Каббалы утверждают, что в Торе каждая буква — судьба человека…
И вот уже выстраивается у Вас особый прогулочный мир с шанхайскими мачтами и мореплавателями, любующимися на свои отраженья, а также бумажными ангелами, «летящими долу камнями» и перед смертью кричащими: «самолет, быстро, время… расскажи, про что Кондратьев писал…» «Книга совпадает страницами», или «книга, или ее содержанье, совпадает со страницами» — образ геометрически чистый и прочный — но что же делает тут бумажный ангел? Сложен ли он из книжных листов? Почему он проходит чрез алхимическое превращение из бумаги — и в камень? Обожжены ли его крылья? Проеден ли он шелковичным червем?
Милая Рита,
Конечно же, и антельские оригами, и «травы», и «травмы» с некоторым постоянством обнаруживаются в некоторых строках, превращаясь друг в друга. Сейчас мне думается, что подобное повторение, совпадение или попросту заурядная неряшливость в обращении с материалом (а, может, не до конца осознаваемая корысть) являются отдаленнейшим отголоском какого-то моего давнего стихотворения… но, что тоже не исключено, навязчивость этого не совсем отчетливого образа и его фонетическая двусмысленность не вполне очевидным образом связаны с рассмотрением состояния, которое должен достичь слушающий у Аль Газали: «изумленный, погруженный в море созерцания своим состоянием подобен состоянию женщин, порезавших свои руки про созерцании красоты Йусуфа, мир ему, — их изумление было столь велико, что они утратили способность чувствовать». The point is, что женщины порезали свои руки, собирая траву, разбираясь, так сказать, с ее узором…