Попаданец в себя, 1960 год

И ломиться человек в стены собственного сознания, бьется в сети, им же расставленные, хватает обстоятельства за глотку, задыхаясь от своей же хватки, кричит и не слышит собственного крика.

А параллельные смыкаются, кто-то спорит, а кто-то оспаривает, крик разрастается, рушится, обваливается и, вновь, возникает на уровне ультразвука.

Глава 13

Проснулся и задумался о бабах. Нет, я не отношусь к фантастам, угождающим читателю-обывателю: их три «Ч» нормальному человеку противны. (Поясню, три «Ч»: частые драки, частый секс, частые «рояли» в кустах).

У меня в юности первый секс случился в девятом классе на летних каникулах. Я тогда работал в парке (ЦПКиО на бывшем Иерусалимском кладбище Иркутска, где памятников и кустов попадались уютные места), где вечерами еще и смотрел кино в открытом кинотеатре, куда, как местный сотрудник мог входить бесплатно. Там и подцепил какую-то соплячку лет пятнадцати, которая «за кино» и дала разок в ложбинке среди старых могил. Самой большой проблемой в этой потере моей девственности было распутать завязки плавок, которые я обычно крепил «бантиком», но второпях дернул не за тот язычок и затянул на узел. В итоге я веревочные эти крепления, расположенные сбоку — советские плавки образца 1956 года — порвал и домой пришлось идти, засунув их в карман брюк. Еще запомнилось, что девчонка не дала снять бюстгальтер, сообщив — «так обойдешься».

Многие писатели, рассказывая о первых сексуальных пробах, почему-то сообщали о мгновенном оргазме пацана, за который он смущается перед девушкой. Наверное, сие откровение, как и варианты с «первым воспоминанием» надуманы или являются неким литературным приемом. Все у меня получилось без истерик и без мгновенного семяизвержения. Правда, второй раз стерва не дала, посчитав что за кино (билет тогда стоил 20 копеек) и одного раза достаточно.

А я через день вынужден был обратиться к старшему брату с воспалением кожицы на члене. Мишка посоветовал не обращать внимания и смазать стрептоцидовая мазью. «Грязнуля твоя девчонка, — сказал он, — скажи ей, чтоб мылась чаще».

Воспаление прошло, память осталась…

На сей раз я задумался об объекте для постоянного секса. Дворовые сверстницы вызывали у моего пожилого сознания смущение, как перед педофилией. А привлекательными казались плотные дамы лет тридцати. Сие, конечно, выверты сознания, но бабу все равно хочется. И не Дуньку Кулакову, а живую, мягкую.

«А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая…»

Что-то Бродский вспомнился, это стихотворение еще не написано, наверное.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком. А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая. Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?

Блеск. Понимаю попаданцев, не способных удержаться от соблазна заимствования. Но у меня и самого неплохие стихи, да и проза хорошая. Чес плох мой опус про ангелов, например.

Ангелы не летают на крыльях, Ангелы крыльев давно лишены, Ангелы лишены даже жены, Ангелы к серии инвалидов Отнесены. Ангелы ужасно страдают каждую ночь — Им невмочь. Ангелы ходят на костылях, Потому что у них слабые ножки, Которые не могут бежать по дорожке, Ползают по планете, как грудные дети, Впотьмах. И ужасно страдают каждую ночь — Им невмочь.

Но бабу все равно хочется, надо как то в туалет просквозить, чтоб мама не заметила этого желания!

Просквозил, пунцовея от сдержанного хохота — восьмидесятилетний отрок с подростковой эрекцией.

Не знаю уж по какой причине, но наслоилось ужасное воспоминание из геологических похождений о том, как забрел в маленький поселок между двух холмов в Саянах, в котором небольшое население было полностью вырезано группой беглых зэков. Дети, старики, женщины… Вызвал по рации милицейский вертолет и до вечера ждал его на отшибе у ручейка. С тех пор ненавижу уголовников.

Наверное в жизни это типично: смерть и секс — соседи в клетках памяти. Наиболее острые эмоции способствуют их запоминанию, переводу из оперативной в долгосрочную память и без архивирования.

И от всей души завидую добрым и светлым людям, в чьих воспоминаниях лишь доброе и светлое. Особенно из детства. О себе же, увы, могу сконцентрировано сказать отрывком из незаслуженно забытого писателя Александра Ивановича Левитова, что жил и творил в 1835–1877 годах. Его проза полна левитановской широты и поэзии, его жизнь проложена Сатаной, его смерть — вершина собственного самоуничтожения. Мало кто из нынешних «букеровских» и «антибукеровских» премий достигает такого литературного мастерства, как умел Левитов в своих стихийных рассказах без сюжета и без особых идей.

(Если кто-то заинтересуется судьбой его, искалеченной церковью и алкоголем, то очень и очень советую…)

«Как глубоко я завидую людям, которые имеют право, с светлою радостью на измятых жизнью лицах, говорить про свое детство как про время золотое, незабвенное. Сурово понуривши буйную голову, я исподлобья смотрю на этих людей и с злостью, рвущей сердце мое, слушаю тот добрый и веселый смех, с которым обыкновенно они припоминают и рассказывают про свои нетвердые, детские шаги, про помощь, с которою наперерыв спешили к ним окружавшие их родственные, беспредельно и бескорыстно любившие лица. Слушаю и смотрю, как при воспоминании об этих родственных образах добрая радость рассказчиков сменяется какою-то тихой, исполненной невыразимой любви печалью и как они, наконец, забывши в эти моменты свой солидный возраст, с совершенно детской наивностью начинают страстно желать возврата и своего детства, и тех дорогих людей, которые некогда лелеяли их, но которые тем не менее в данную минуту бесповоротно жительствуют в тайном и никогда не выдающем своих обитателей царстве смерти».

Я так полюбил этого автора, что и сквозь преображения времени и образа, они горят в памяти. Точно так же могу цитировать многие великие и не очень стихи, могу цитировать Харпер Ли из её «Пересмешника…», которого еще не перевели на русский и об успехе которого сама она писала:

«Никогда не ожидала какого-нибудь успеха Пересмешника. Я надеялась на быструю и милосердную смерть в руках критиков, но в то же время я думала, может, кому-нибудь она понравится в достаточной мере, чтоб придать мне смелости продолжать писать. Я надеялась на малое, но получила все, и это, в некоторой степени, было так же пугающе, как и быстрая милосердная смерть».

И размышления великого Януша Корчака тоже во мне, нетленно!

Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак, Не возвращайтесь, Вам нечего делать в этой Варшаве! [31]

Нынче мы все между щемящим прошлым и оскорбительным настоящем. И совершенно нельзя было бы Янушу Корчаку возвращаться в нынешнюю Польшу, которую вновь оккупировали фашисты с американскими логотипами и педерасты всех мастей.

31

Александр Галич — Кадиш (памяти Януша Корчака)