Пора летних каникул

— Глеб...— начал было я, но Вилька перебил;

На этот раз он не шутил:

— Друг хороший... Ты здорово сказал,— нынче наша очередь. .Мы уже не дети...

— Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?

— Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками...» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.

— Спасибо... ребята,— Глеб благодарно улыбнулся.

Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.

— Странно как-то,— удивлялся Вилька.— Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю... вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало — крику бы было! Здесь же в порядке вещей... Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?

— Дергает.

— Спасителю покажи.

— Нету спасителя,— покачал головой Глеб.

— Жалко человека... Так я о чем говорю — переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь... Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе —злоба, ненависть.

Я поразился — до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:

— Верно. Ну а все-таки... вдруг убьют?

— Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне — все равно что выиграть двадцать пять тысяч.

Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:

— Какими же мы младенцами были! Помолчали.

— До чего же жить хочется,— Вилька сглотнул слюну.— Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?

— Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?

— М-да-а,— вздохнул Глеб.— И мой старик где-то скитается.

Мы вроде ничего особенного не сказали. Но Вилька!.. Лицо его искривила болезненная гримаса.

— Вилька!

— Ничего... ничего, ребята,- наш друг провел по лицу ладонью.— Ничего... Ребята, за что меня так, а? Ребята?.. Вот вернетесь вы с войны... Все. А мне к кому?

Вилька всхлипнул. Умолк.

— Ладно, ладно, дружище,— Глеб говорил ласково, но в голосе его не было уверенности.— Все уладится.

До слез хотелось успокоить нашего друга. Однако что-то удерживало.

Вилька вновь провел рукой по лицу.

— До чего же хочется хоть одним глазом,— он не-зесело усмехнулся,— взглянуть на родной город!.. Жив останусь — разобьюсь, а съезжу.

Комиссар Мчедлидзе — тот самый артиллерист с эмалированными зубами, который совсем недавно говорил Вильке: «Памалчи, пожалуйста, дарагой!», а потом командовал нашим взводом,— комиссар Мчедлидзе целый час, наверное, ходил возле нас кругом да около и, наконец, не выдержал:

— Паслушайте, генацвале, есть один, панимаете, разговор.— Мчедлидзе нервно теребил свою дремучую бороду, и в огненных глазах его сверкали беспокойные искорки.— Вы люди умные, хочу посоветоваться. Комбат меня комиссаром сделал, не спрасил, а я совсем беспартийный... Вах, что делать?

Вилька крякнул от удовольствия — такая роскошная возможность поострить! Глеб, однако, дернул его за рукав. Вилька прикусил язык.

— Хм,— неопределенно произнес Глеб.

— Между нами,— Мчедлидзе выразительно заблестел белками и сложил пальцы щепоткой, словно собирался креститься сразу обеими руками.— Конфиденциальный разговор, генацвале.

– - Понятно,— успокоил Вилька и тут же огорошил нового комиссара:— Нехорошо получилось. Придется отменить приказ комбата. Первый. приказ. Нехорошо — подрыв авторитета.

Мчедлидзе страдальчески закрыл глаза:

— Вах-вах-вах...

Мчедлидзе- всегда казался мне человеком в летах. Возможно, он мне казался таким из-за его неправдоподобной бороды — она была у него словно вырубленная из камня, как у древней статуи — только очень буйная и ужасно- черная. Но сейчас, когда Мчедлидзе страдал, я вдруг понял, что он не старый — года на три-четыре старше нас, не больше.

И мне стало очень жалко нашего нового комиссара. Я представил себя на его месте и окончательно расстроился. Действительно, положеньице!

— Послушай, дорогой,— сказал я, незаметно для самого себя переходя на лексикон Мчедлидзе.— Не расстраивайся, не надо, ты, наверное, комсомолец, а это уже кое-что.

– - Вах! Какой комсомолец? За-ачем комсомолец! Беспартийный. Совсем беспартийный. Даже не член профсоюза. Колхозный тракторист я.

Престиж наш повис на волоске. Человек обратился за помощью и советом к культурным людям, а они хлопают глазами и глупо хмыкают.

Вилька спросил:

— А партийные... Есть партийные в батальоне?

— Что за вопрос? Конечно, есть. Только все рядовые.

— В таком случае, если необходим комиссар...

— Что за вопрос? В каждой части необходим комиссар...

— ...тогда назначить одного из рядовых, но партийного.

Мчедлидзе рассердился, белки его глаз налились кровью.

— Ты что, смеешься? Да? Смеешься?! Сам говорил — подрыв авторитета. Над комбатом смеешься, да?

В воздухе запахло порохом. Обидчивый Мчедлидзе вообразил, что мы разыгрываем его, чтобы посмеяться над ним и над комбатом.

Выручил Глеб. Он уже давно хмурил брови, что свидетельствовало о его напряженной мыслительной работе, и вдруг, очень к месту, сказал:

— Не волнуйся, дорогой (он тоже заразился от Мчедлидзе колоритной манерой разговаривать), оставайся комиссаром.

Мчедлидзе ахнул:

— Вах!.. Как так? Совсем беспартийный...

— Зачем беспартийный? Советская власть нравится?

— Конечно.

— Партию большевиков уважаешь?

— Зачем такие слова говоришь? Обижаешь, да? Конечно, уважаю.