Порок сердца

— Да уж. Тебя остановишь. Бедная девочка.

— Как два сумасшедших, мы сделали это, наверное, раза три без остановки, пока не поняли, что произошло. Я страшно испугался. А Вика — наоборот. Она была в каком-то неописуемом восторге. Она просто страх потеряла, сейчас-то я понимаю, что она тогда реально с ума сошла, причем, по-моему, навсегда. В общем, она убедила меня в том, что все супер — мы теперь любовники на всю жизнь, самые близкие и счастливые люди, и мы должны поклясться друг другу в вечной любви, причем — кровью. Притащила нож, резала ладони — видишь шрам?

— Так ты еще и клятвопреступник?

— Похоже на то. Я очень боялся мамы. Но Вика буквально заразила меня своей эйфорией… Ну и конечно, безумный трах.

— Трах победил страх?

— Типа того. Мы делали это шесть суток подряд, чуть ли не каждый час.

— Ого! Переборчик. Даже для тебя.

— Она была просто ненасытная. Меня не покидало чувство неминуемого наказания, полная обреченность и полный кайф. Мы просто подсели друг на друга. Мы сползали с кровати только в туалет и к холодильнику, который опустел через трое суток. Мы отключили телефон и не впустили горничную — два ребенка против всего мира, нам казалось, что нас вот-вот кто-нибудь обязательно разлучит, и мы снова и снова набрасывались друг на друга. В последние три дня нашей любви мы настолько обессилили без еды, что уже не выходили из комнаты. Вырубались — засыпали, просыпались и опять любили друг друга. До туалета нам было уже не добраться — мы выползали на балкон и ссали там, а на другой стороне балкона мы жрали снег. Холода мы уже не чувствовали. Вечером шестого дня прикатила маман с рабочими, и они взломали дверь. Хорошо, что она их внутрь не пустила. Я думаю, наши трупы ее устроили бы больше, чем картина, которую она увидела. Не прибила она нас только потому, что мы и так были похожи на изможденных скелетов.

Ну и началось — психиатры, вопли, угрозы. Нас сразу развезли по разным квартирам, а через месяц меня отправили в Коламск, а Вику — в Сорбонну. Не очень равноценное наказание. Шесть лет без права переписки. Вика клятву выдержала. Ни одного мужика после меня у нее не было, а я — сама знаешь.

— Я думаю, такая история не придет в голову даже самому «желтому» изданию в мире.

— Я, надеюсь, ты — никому?…

— Никому. Хотя кто мне поверил бы — с дырой в башке. — Катя невесело усмехнулась и, задумавшись на секунду, добавила: — Сестру твою мне жалко.

— А чего ее жалеть-то? Она свои пути сама выбирает. И необычную для бабы специализацию — пластический хирург, и новую ориентацию. По-моему, она счастлива со своими бабами, и я не чувствую никакой вины перед ней. Мое наваждение прошло четырнадцать лет назад.

— А я уверена, что она до сих пор тебя любит и на что-то надеется.

— Я все ей объяснил, когда мать разрешила ей приезжать в Коламск. Я очень боялся этой встречи, но все прошло на редкость мило, без скандалов. Вика ни в чем меня не винила, только попросила разрешения приезжать в гости по выходным. В то время мы даже делились друг с другом постельными победами… А потом она меня спасла.

— Потому что любит!

— Я тоже люблю ее. Как сестру, а остальное — ее проблемы. Кстати, живет она сейчас, как сыр в масле. Золотые руки — какое хочешь тебе лицо забацает — мать родная не узнает. Мамаша наша у нее всю себя сделала, и теперь к Вике очередь на три года вперед. Вот только какая-то она циничная и ироничная стала чересчур в последнее время. И лексикон у нее, как будто она на зоне пять лет оттрубила, а не в Сорбонне.

— Но не всем же быть таким душевными и сердечными, как ты.

— Бабушка наша Вику очень боялась. Все говорила, что она еще всем покажет, мол, от нее всего можно ждать. И крестилась, крестилась.

— Ладно, — прервала его сентенции Катя, — давайка лучше про нас с тобой еще расскажи.

— А чего еще рассказывать. Я же до тебя полным мудозвоном был. Ни одной девки в Коламске не пропустил. Сначала после Москвы чуть от скуки здесь не подох, еще слепнуть стал: прогрессирующая миопия на почве стресса, до «минус шести» почти дошел, пока бабка меня к Папагену не отвела. Стал я танцевать, и стало все проходить: и тоска по сестре, и страх перед матерью, и даже близорукость эта дурацкая остановилась. Я, как маньяк, каждый день к Папагену ходил, он меня чуть не на руках носил: ты талант, ты красавец. Тут девки стали вокруг вертеться, глазки строить — я очки на линзы поменял и загулял на всю катушку. Сначала каждую с Викой сравнивал, потом все как отрубило, только злоба на сестру осталась. Вика меня, мальчишку, совратила, запутала, чуть не ослеп из-за нее, матери на глаза показываться стыдно. Еще хотела, чтобы я, кроме нее, ни с кем не спал. Ну не сука ли? В глушь к бабке загремел из-за ее похоти безумной.

— Я в этой глуши всю жизнь прожила.

— Ну сейчас-то ты в Москве. После школы мне одна дорога была — танцевать. Папаген меня в Москву отправлял, но мать сказала — нет, еще пять лет в Коламске. Тут бабка померла, царство ей небесное. Пошел работать в варьете — жизнь райская, баб вокруг завались, какая захочу моя. В армию из-за близорукости не берут — все бы зашибись, да тут появляются Павлов с женой. Клуб, оказывается, его, казино его, все вокруг его, только вот Лена его на меня запала. Все Павлова боятся как огня, а жена у него под носом ему рога со мной наставляет. Ситуация стремная и знакомая до дури, все как с Викой — адреналин прет, солдат показывает чудеса доблести, Ленка совсем голову потеряла. А у меня полнейшее дежа вю. Ленка и темненькая, как Вика, и на три года меня старше, и темперамент бешеный. У меня таких огненных баб всего три-то и было: ты, Вика и Ленка проклятая.

— Спасибо за потрясающие подробности. Но только вроде я просила тебя про нашу любовь рассказать, а не про блядство твое беспробудное.

— Пойми, Катя, — это был мой образ жизни, — попытался оправдаться Женя, — я стал секс-спортсменом, а Лена — моей самой высокой планкой, но никакой любви, только адреналин, чистый экстрим. Каждая моя встреча с ней, как прыжок с тарзанки в пустоту, животный страх, безумный кайф. Я торчал на этих острых ощущениях. Ленка распустила слух в городе, что я голубой, и все лохи поверили, а главное — поверил Павлов. Эх, Ленка, Ленка!

— Да, да, я, похоже, ее помню — платок и очки всплывают в памяти. Стильная тетенька была.

— Стильная, сильная, а оказалась злобной сукой. На меня еще никто так прав не предъявлял. Я всегда был сам по себе. Лена стала страшно напрягать, я уже подумывал смыться. Зашел к Папагену, а там ты: такая жизнерадостная, наивная, красивая. А когда первый раз увидел, как ты танцуешь, понял, что люблю. Первый раз: не «хочу трахнуть», а «люблю». Папаген всегда меня учил: как девушка танцует — такая она и в постели. Таких жарких танцев, как с тобой, у меня еще ни с кем не было. Помнишь нашу первую ночь? Мне казалось, что я с Леной и с Викой одновременно, и при этом мне не было страшно. Это был ураган, но не разрушающий, а созидающий.

— Да ты, Женечка, — поэт.

— Катька, это ты была поэзией: легкая, воздушная, влюбленная в жизнь. В то же время столько знала всего, книги читала, в отличие от меня, мудака. Прости меня, я все испортил, запутался, испугался. Но виновата во всем Лена, она поставила жесткий ультиматум: либо аборт, либо она тебя уничтожит. Выбор у меня был невелик.

— Все это я уже слышала от тебя. Значит, ты испугался Лены и отказался от меня и ребенка, Ромео.

— Да, я испугался за тебя.

— Ты выгнал меня и заставил сделать аборт, когда мир вокруг меня рухнул как карточный домик. Мать, отец, Папаген, здоровье, друзья, работа — я лишилась всего. А после твоего предательства я лишилась любви, ребенка и веры в людей, так? — В воздухе повисла пауза.

— Боюсь, что так, — пробормотал Женя.

— И ты, наглец, пришел ко мне через восемь лет рассказать про все это и попросить прощения?

Женя не нашелся что сказать, все выглядело именно так. Виновато сопя, он молчал и ожидал Катиного вердикта.

— Я прощаю тебя. Тебя и твоего пришитого солдата. Я даже прощаю того гада, который сбил меня той страшной зимней ночью. Женя, все прошло, я люблю мужа, я люблю дочь. Мое пересаженное гениальным мужем сердце бьет рекорды трудоспособности, и весь этот кошмар столетней давности для меня теперь не страшнее фильма ужасов. Из наших отношений с тобой я помню только постель, но говорить об этом я не хочу. Я только хотела бы узнать, что было потом, после того как мы расстались. Откуда меня привезли в больницу? С ноября по февраль белое пятно, Гриша всегда обходит эту тему… — Ее монолог нарушили странные звуки. — Женя, ты что, плачешь? Дурачок. Все прошло. Перестань.