Порою блажь великая

— Вижу, ты не отринула стезю духовного самосовершенствования?

Она улыбнулась книге:

— Это твой Уоллас Стивенс, — подняла взгляд, испрашивая прощения: — Не уверена, что понимаю все, что тут…

— Не уверен, что хоть кто-то понимает.

— … но мне нравится. Они… ну, даже когда я не понимаю, все равно какие-то чувства возникают. Где-то радость, где-то — забавно очень. А порой, — она снова опустила глаза на книгу, — порой просто-таки пугает.

— Значит, ты точно прониклась!

Мой просветительский порыв повис еще одной неуклюжей паузой; она опять подняла взгляд.

— Кстати, чего тебе там медицина сказала?

— Если вкратце, — я решил обратить свой культуртрегерский пафос в комический, — медицина сказала: «Спусти штаны и нагнись!» А следующее, что помню — они накачивают мои легкие нашатырем.

— Ты упал в обморок?

— Глубже некуда!

Она мелодично рассмеялась, потом заговорила, доверительно понизив голос:

— Послушай. Сейчас я тебе кое-что расскажу, если обещаешь, что не будешь его этим дразнить.

— Крест истинный! Кого его — и чем дразнить?

— Старого Генри. После того, как он со скалы навернулся. Знаешь, когда его привезли сюда с порубки, он тут страшно рвал и метал, хорохорился, а потом, когда к доктору его потащили, он держался крепко, как кремень. Ну, ты его сам знаешь. Он и не пискнул, когда его обследовали — только заигрывал с сестричками и подшучивал над ними, что они так деликатничают. «Подумаешь, крылышко обломил, — все ворчал он. — Да со мной вдвое похужейше бывало — и даж втрое! Давайте, уже вставьте эту костяку на место! У меня работа горит! Ррры!»

Мы оба посмеялись над ее гравийноголосой озвучкой сердитого персонажа.

— Но вот, — продолжала она, вернувшись к конспиративному полушепоту, — они достали иглу. Не то чтобы очень большую, но достаточно большую. Я знала, как старикан относится к иглам, и видела, как побелело его лицо, в тон простыне. Но он же не мог потерять фасон, правильно? И он держал фронт. Все ворчал: «Давайте, давайте, давайте. Тыкайте в меня этой дурой, чтоб я уже встал и пошел на работу!» И когда его кололи, он — после всей-то его крутизны и отваги перед лицом медицины и переломов костей, — он лишь вздрогнул и покривился. Но мы кое-что услышали. И когда я посмотрела вниз — увидела под ним большую лужу на полу!

— Быть не может! Генри? О нет! Генри Стэмпер? Уууй! Боги, боги… — Я ржал так, как, наверно, не ржал уж много лет. При мысли о его обескураженной физиономии я весь обратился в комок беззвучных судорог, — О господи… красавец… боже мой…

— А когда… о, дослушай уж, — продолжила она шепотом, — когда стали переодевать его в пижаму, когда укол его вырубил… мы увидели, что дело не ограничилось малым.

— О господи… изумительно… как много я пропустил…

Мы смеялись, пока не выдохлись и не уперлись в неловкую пустоту, из тех, что всегда следуют за долгим смехом, подобно той тишине, что сопровождает раскат грома; мы молчали, неуютно и — несомненно, с ужасной ясностью, осознавая, какая мысль у каждого из нас на уме. Но какой смысл пробовать? — вопрошал я себя, уставившись на прядь ее волос, что пламенеющей стрелкой летела вниз, по краю ее отрешенного лица, целя под воротник рубашки… Чего мечтать-то? У тебя не получится — вот и все. Ты сам себя на это обрек. Давно пора было понять, что тот же серп слабости, каким ты стяжал победу над Братцем Хэнком, непременно подведет при жатве колосьев той победы. И следовало б знать тебе, что добыча, отвоеванная у него посредством вялого бессилия, никак не приемлет то же оружие…

Я стоял, наблюдая девичьи робость и безмолвие, и очевидную готовность предложить себя, и старался отнестись философски к своей органичной ограниченности в способности принять эту жертву… как вдруг сам орган поднялся на борьбу с моей последней отговоркой и с порывистой настоятельностью потребовал шанса доказать свою состоятельность. Я стоял, не видя более перед собой никаких препятствий, и от вожделенной цели меня отделяли только несколько шагов — все резоны вырезаны, все отговорки сворочены, — и все равно голос в моей голове отказывался меня отпустить: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, заклинал он. Но чего? — вопросил я, почти обезумев от смятения. — Объясни, пожалуйста, от чего мне беречься?!

ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО! — был ответ — ЭТО БУДЕТ ОЧЕНЬ ДУРНО…

Кому? Я в безопасности, и знаю это. Хэнку дурно будет? Вив? Кому?

ТЕБЕ, ТЕБЕ…

И вот, выстояв приличествующий период молчания, я вздохнул и замямлил что-то вроде того, что, видимо, мне будет лучше — о, при моей простуде и все такое — отправиться в постель. Она кивнула — лицо по-прежнему отрешенное — да, наверное, и правда… что ж, спокойной ночи, Вив… Спокойной ночи, Ли; увидимся, наверное, утром…

Она потупила взор перед лицом моей трусости, и я выполз из комнаты. Желудок мой мутило от досады, а сердце умирало от позора моего полного бессилия, кое уже невозможно было списывать на бессилье половое…

(Я остановил пикап перед больницей, и когда вытаскивал старика из кабины, его рука совсем отнялась — выпала из разодранного рукава, как змея выползает из кожи, прямо на асфальт. Я ее оставил. Некогда было отвлекаться. Что-то еще, только бы вспомнить…

Ночной медбрат в отделении скорой помощи остановил меня и стал что-то говорить, потом посмотрел на старика. И карандаш выпал из его руки. Я сказал ему:

— Я Хэнк Стэмпер. Это мой отец. Его придавило бревном. — Я уложил старика на кушетку, сам сел на стул. Медбрат задавал какие-то вопросы, на которые я не трудился отвечать. Я сказал ему, что мне надо идти. Он обозвал меня идиотом, требовал, чтоб я дождался прибытия доктора. Я сказал: — О'кей. Когда явится док Лейтон — разбудите меня. Как только он придет. Там посмотрим. Все. Устройте старика куда-нибудь, дайте ему крови, а меня оставьте.

Когда проснулся, мне сначала показалось, будто времени нисколько не прошло, будто я лишь сморгнул, а этот медбрат успел постареть и прибавить в весе фунтов двести, но задавал все те же вопросы, которых я и давеча не слышал. Когда же понял, что это доктор, — поднялся.

— Стоп, — сказал я ему. — Скажите только, нужна ли ему моя кровь?

— Кровь? Господи, Хэнк, да что с тобой? Ты сейчас не больше годишься в доноры, чем он. Что там произошло?

— Он в порядке, как? Старик?

— Сядь. Нет, разумеется, он отнюдь не в порядке. Он пожилой человек и он потерял руку. Да куда ж ты, бога ради, так рвешься-то, что…

— Но он жив? И не помрет этой ночью?

— Он жив — Бог ведает, каким образом, — но что до… Да что с тобой, Хэнк? Сядь и позволь тебя осмотреть.