Порою блажь великая

Хотя на самом деле в воздухе густо пахло весной. Пожухшие, распластанные кустики одуванчиков пробудились под этим заботливым солнышком и умудрились распушиться новым цветом. Побитая трава воспрянула вновь. Луга огласились песнями трупиалов. А к полудню второго недождливого дня город так напитался теплым, парным дыханием орегонской весны, что даже взрослые признали присутствие солнца.

Солнце старательно сушило слякоть, набравшуюся за его недолгий отпуск. Крыши парили. Стены парили. Железнодорожные шпалы, брошенные в бурьяне, парили бурно. Над Шведским Рядом, близ Нагамиш-стрит, где обитали рыбари в своих убогих лачугах, голых и изглоданных, сирых и насквозь сырых, вознеслось такое облако шипящей серебристой дымки, что весь Ряд, казалось, был пущен на дым пожаром, что распалился от этого неожиданно нагрянувшего ноябрьского солнца.

— Охренительная погодка, правда? — сказал Главный по Недвижимости, бредя по Южному проулку, накинув плащ на плечи, в обществе брата Уокера из Первой Святотроицкой Церкви Господа и Метафизики. Он набрал полные легкие оптимизма, выпятил грудь навстречу солнцу, словно цыпленок, сушащий перышки, и выдохнул: — Охренительная!

— Ах. — Брат Уокер был в невеликом восторге отданного конкретного эпитета.

— Я хочу сказать, — черт бы их побрал, этих святош, уж проходу нет, уж не разгуляйся в улицу и не моги сказать нормальным американским языком, — что подобного рода климатический феномен в конце ноября воистину… экстра… экстра-одинарен: один раз в жизни и случается. Не согласны?

Брат Уокер улыбнулся. Уже лучше. Кивнул.

— Господь милостив! — провозгласил он с убежденностью.

— Ну дык!

— Да, да, милостив…

— Хорошие времена на пороге, — дал свою экспертную оценку Главный по Недвижимости. — Выбираемся из чащи, скоро все переменится! — Он аж весь звенел радостью и облегчением. Он припомнил всех своих истуканчиков Джонни Красное Перо, что вырезал в последние недели: они все были так похожи лицом на Хэнка Стэмпера, что резчик едва не двинулся рассудком. Теперь всему этому конец. Самое время. — Угу. Цветущие луга за поворотом… теперь-то, когда все в своих правах.

— Да… Господь милостив, — снова ободрительно рек брат Уокер, и на сей раз добавил: — И неизменно справедлив.

Они брели дальше среди луж на тротуаре, делец земляной и коммивояжер небесный, волей случая — товарищи на час, в силу общности дороги и суждений о судьбе, греющие надеждой душу и грезящие о великих сделках меж атмосферой и сушей, звонкие и бодрые, ходячие Пики Оптимизма, мастера радужных воззрений… но все же лишь аматеры против того, кого они собирались проводить в последний путь.

Лилиенталь в своем бюро изучает старые снимки и наносит последние штрихи, чтоб этот конкретный родной и близкий выглядел естественно, как живой. Он хочет, чтоб в ритуале все было исключительно естественно и гладко, так, чтоб родне и в голову не пришло оспорить счет. Счет же раздут изрядно, чтоб покрыть убытки от вчерашних жалких похорон этого убогого Уилларда Эгглстона и старого бедолаги пьяницы, что собирал дранку; старика, в его хижине и без дыхания, нашел лесник — и привез в город, ибо коронер обязан исследовать подобные смертельные находки, даже при том, что у бедняги не было никого в этом мире, и пролежал он неделю… Вот Лилиенталь и старается, не щадя сил, над этим конкретным родным и близким — отчасти искупая, отчасти окупая обращение, оказанное им тому, вчерашнему куску протухшего мяса…

В своей хижине на плесе Индианка Дженни сидит на своей раскладушке в позиции, максимально возможно (для Дженни) приближенной к полному лотосу. Она занялась медитацией давно — сразу, как получила известие о несчастье. Тело затекло, она проголодалась и подозревает, что под ее юбкой обосновалось целое семейство уховерток. Но она сидит, недвижно, и пытается направить свои мысли в русло заветов Алана Уоттса [97] . И не то чтоб она по-прежнему надеялась решить свои проблемы таким методом; по сути, она все больше время тянет; не хочет идти в город и слушать очередные известия. Которые, как она поняла, узнав о происшествии в верховьях, не могут быть хорошими… и она даже не знает, что больше ее расстроит: весть о выздоровлении этого Генри Стэмпера или о его смерти.

97

Алан Уилсон Уоттс (1915–1973) — британский философ, писатель, оратор, специалист в сравнительном религиоведении, популяризатор восточных философских направлении и религиозных традиций; автор множества книг и статей о личном самосовершенствовании на базе научного знания и восточных духовных традиций.

Она закрывает глаза и удваивает усилия, направленные на безмыслие, или почти безмыслие, или, по крайней мере, на немыслие о таких неприятных вещах, как ноющие бедра, Генри Стэмпер и уховертки…

В «Вакондском гербе» Род поднимает взгляд от газеты, смотрит на Рэя: тот заходит на посадку в комнату, резвый-окрыленный, на щеках румянец, к груди прижимает пухлые зеленые пакеты.

— Надеваю смокинг… бабочку надел! — Рэй сбросил свой груз на кровать. — Рыба и суп, дружище Родерик, рыба и суп нынче вечером. И бабки! Тедди расплатился, почти за два месяца. Жаль, бедный малыш Уиллард не разделит нашу радость. Он ведь так извелся из-за нашей маленькой просрачки со счетом за химчистку. Жаль, жаль, Уилли: пару дней всего-то и не дождался — и было б тебе счастье. — Он тем же танцующим шагом подскочил к шкафу. — Знал бы ты, как мои руки истомились по старому топорищу, как занемели мои артрозные пальчики. Иди к папочке, крошка.

Род смотрел с кровати, как Рэй вытаскивает из-под шкафа гитарный футляр. Отложил газету, но, несмотря на весь бурный оптимизм Рэя, решил не упускать из виду объявления «приглашаются музыканты».

— Ты чего такой суетной? — спросил он Рэя, приступившего к настройке инструмента. — Эй! Тедди наконец согласился отстегивать нам побольше?

— Неа. — Тынь-тынь-тынь.

— Весточка от дядюшки-толстосума? А? Или из Астории от Ронды Энн? Черт, если ты с ней…

— Ни-ни-ни-ни… — Тынь, тынь, тынь-тынь. — Крошка! От перемены погоды у тебя так струны скрючило, что ли? — Тэ-энь, тэ-энь.

Род завалился на бок и окунул газету в поток солнца, рушивший плотину пыльных штор. Вернулся к объявлениям.

— Если ты свои дрова строишь, чтоб вечером полабать, — можешь отрастить еще две руки и прихватить также бас. Потому что я с этим завязал. Достало… десять баксов за ночь, и никаких чаевых за месяц. Я так не играю — что и сказал Тедди.

Рэй оторвался от настройки, ухмыльнулся до ушей:

— Парень… Знаешь, как сделаем? Ты бери всю десятку, а я чаевыми обойдусь. Потому что… вот что значит верный, настоящий друг, вроде меня. Идет?

Ответа из-за газеты не последовало, но в молчании сквозила подозрительность.

— Так идет, о'кей? Потому что, скажу я тебе, Родерик… Потому что ты не держишь уши по ветру, а палец на пульсе. Потому что будет и чай, и кофе с шоколадом, и фарт стоит, и башли будут. Поезд следует до станции «Нэшвилл» [98] без остановок. Хо-хо! Не знаю, как ты, тухлый ты нытик, а я намерен сорвать большой куш. Громадный. Усек?

Пессимист за газетой хранил молчание, усекая лишь, что в последний раз, когда Рэй ворвался в номер отеля таким же окрыленным и радостным, этот придурок доехал на своем поезде не до станции «Нэшвилл», а до станции скорой помощи, вонючей и убогой больнички где-то на задворках Олбани, или Корвалиса, или где-то в той степи, со шлангом во весь свой лягушачий рот, до того заглотнувший горсть нембутала.

98

Нэшвилл — город в штате Теннесси, считается столицей музыки кантри-энд-вестерн.

— Вставай, парень! — заорал Рэй. — Встряхнись. Бери свою машинку — и зададим жару. Хвост пистолетом, выйди из тени, спакуй свои проблемы в мусорный мешок… — Чэн-н: до. Чон-н. Фа-мажор, соль-септ, соль-мажор, — потому что, парень… — Чэн-н: снова до — и: — «Неба синь мне сияет… неба синь, сколько глаз хватает…» [99]

— Ну, на день-два… — из-за шуршащей газетной гряды повеяло холодным голосом, нагоняющим тоскливую облачность грядущего грозового фронта. — Один-два паршивых денька — и под каким, на хер, небом мы окажемся?

99

«Неба синь» («Blue Skies», 1927) — песня Ирвинга Берлина.