Порою блажь великая

— Ага. — Он подмигнул, передвинул спичку в другой угол рта и был таков, не успела Симона его остановить. Симона поспешила с подарком в спальню, покуда не заинтересовались эти шпионы с другой половины дома, матушка Нильсен и ее отпрыски. Разложила платьице на кровати и оглядела… Такое красивое. Но нет. Она обещала. Нельзя огорчать Деву…

Она положила платье обратно в коробку и принялась вновь облачать ее в папиросную кожицу, как вдруг увидела в окне Индианку Дженни. Та шагала, грузная, громоздкая, в грязных резиновых сапогах, сквозь дождливый сумрак. Симона смотрела, завороженная, легонько поглаживая пальчиками шуршащую шкурку. Вот — она скорчила Дженни гримасу, — то, во что я боялась превратиться. Вот оно, чем я не хотела стать. Я покаялась, я поклялась на Библии, я обещала Всеблагой Матери Господней никогда больше не грешить… но я не хочу стать такой, как эта корова.

Вдруг она вспомнила свое отражение в зеркале и жалость в глазах женщин, встречавшихся на улице. Ее глаза закрылись… Я была добродетельна. Но стезей добродетели я почти дошла до того же, до чего эта варварская потаскуха дошла тропой греха — гадкая бродяжка в рванье. И вот теперь женщины в городе смотрят на меня, как на последнюю уличную девку. Из-за моей внешности. Потому что я не могу позволить себе приличный вид. Ох, ох, Всеблагая Мать! Она прижалась губами к папиросной кожице. О, дай мне силы, ибо слаба я…

Как сейчас поняла Симона, рыдая в шуршащую коробку, позор ее обличия грешницы был еще горше того прежнего раскаяния, когда она в самом деле грешила.

— Как случилось, Святая Мать, что я так погрязла в грехе? — вопрошала она деревянное изваяние в серванте. — Как случилось, что я сделалась так слаба?

Но в сознании ее росла, как на дрожжах, и другая мысль: а ты, Святая Мать, почему не уберегла?… с тобой-то что случилось?

Лампы дневного света трепетали и жужжали. В воздухе пахло стерильностью. «Вам туда, мистер Стэмпер», — указала медсестра-амазонка, не успел Хэнк даже заикнуться про отца, подойдя к столику. Она взяла со стола карту и увела его из относительно свежей части здания в коридоры настолько низкие, что он рефлекторно норовил поднырнуть под лампочки на потолке, мимо стен столь древних, что, подумалось ему, не иначе как возведены они ископаемыми индейцами, а побелены — в честь пришествия белого человека. Он никогда прежде не бывал в этой части клиники — деревянные стены, окаменевшие от бесчисленных размывов побелки, линолеум, истертый до дыр бесчисленными шаркающими тряпичными тапочками… а в открытых дверях мелькали видения стариков, тряпичными куклами валявшихся на стальных остовах коек; безволосые лица, безвольно сморщенные в мертвяще-синеватом мерцании телевизоров…

Медсестра заметила его интерес и остановилась, улыбнулась.

— Они теперь у нас в каждой палате. Не новые, конечно, но в отличной кондиции. Дар от леди из ДАР [102] . — Поправила пояс халата. — Теперь у старичков есть, на что посмотреть, знаете ли, в ожидании.

Картинка в той палате, куда они смотрели, сбивчиво задрожала, поплыла; но никто не звал, не просил подстроить.

— В ожидании чего? — вырвалось у Хэнка недоуменно. Сестра резанула его кратким взглядом и пошла дальше по коридору к палате старого Генри.

102

ДАР, «Дочери Американской Революции» — женская общественная организация, в которую входят потомки участников Войны за независимость; существует с 1890 г.

— Пришлось положить его туда, где было место, — неохотно и отрывисто объяснила она. — Даже притом, что он не по гериатрии проходит. В новом крыле вечно такая толчея… груднички, молодые мамаши и тому подобное. К тому же он ведь по любым меркам уже не цыпленочек весенний, верно?

Это место смердело старостью, старостью, бряцающей всей своей амуницией: густой бас мыла и винтергриновой мази, оглушающий алкоголь и приторное детское питание, и поверх всего — пронзительное зловоние мочи. Хэнк сморщил нос в омерзении. Но, размыслил он, если вдуматься-то, почему б старикам не жить в старом мире, а светлое новое крыло оставить для грудничков, молодых мамаш и тому подобного?

— Нет… Надо думать, он больше не цыпленочек весенний.

Сестра остановилась у самой последней двери:

— Мы предоставили ему отдельную палату, знаете ли. Сейчас у него мистер Стоукс. — Она понизила голос до гнусоватого шепота: — Я помню, что вы говорили пока никого к нему не пускать, но я подумала… что ж, по уму и сердцу, они ведь такие давние друзья, я решила, вреда не выйдет. — Она мимолетно улыбнулась и, открыв дверь, шагнула в палату, чтоб доложить: — К вам еще посетитель, мистер Стэмпер.

Костистый белогривый затылок был подброшен над подушкой разрядом скрипучего хохота.

— Ё-мое, я уж подумывал, что родня меня заживо похоронила. Бери стул, сынок. Сидай. Вот тут еще старина Мозгляк. Подбодрить пришел, добрая душа.

— Приветствую, Хэнк. Мои соболезнования. — Холодная рука тронула Хэнка, иссушающе зашелестев, и быстро отдернулась, чтоб прикрыть натруженный кашель. Хэнк опустил взгляд на отца:

— Как ты, пап?

— Так себе, Хэнк, так себе. — Его брови понуро опустились на глаза еще упадочнее. — Док говорит, времечко потребно, чтоб я для лесоповала оклемался. Может — и немалое… — И он поднимает глаза, являя их неистребимое изумрудное сверкание. — Но еще он говорит, что уже к концу недели я снова смогу пиликать на скрипке. О-йи-хо, хи-хи-хо! Остерегись, Мозгляк: они накачали меня всякой дурью под завязку, я опасен!

— Генри. — Мозгляк говорил сквозь пальцы, пряча тонкую щель рта. — Теперь уж тебе лучше смириться…

— Только послушай его, сына! Знаешь, он мне столько удовольствия принес с собою вместе! Вот, присядь на краешек кроватки, если уж за стулом сгонять невмочь. Сестричка, всего один маленький стульчик, а? И — не принесешь еще лоханочку этих помоев для моего мальчика?

— Кофе предназначается только для пациентов, мистер Стэмпер, а не для посетителей.

— Включите в мой счет, черт возьми! — Он подмигнул Хэнку. — Я тебе скажу… когда они меня сюда ночью перетащили… ты просто не поверишь, сколько всякой бумажной дребедени они совали мне под нос, чтоб я заполнил. Ты-то, видно, пренебрег — так что пришлось мне.

— Быть того не может! — в ужасе понадеялась сестра; но кто знает наверняка про ту смену? — Не думаю, что было так.

— Так точно! Заполнить всю эту ерундистику. Даже отпечатки пальцев требовали — покуда не разглядели, что у меня оборудования малость недостает для этого дела. — Женщина развернулась и устремилась прочь по коридору. Генри наблюдал ее бегство глазом ценителя. — Вепрь воспрял под покровом… А не загнать ли мне своего длинного желтенького в эту елочку? И курочить, пока не сдохну почетной смертью?

— Если бы в твоем возрасте, — прокомментировал Мозгляк, — можно было его куда-то загнать.

Генри это нисколько не смутило.

— Ну, может, ты, Мозгляк, только и горазд, что засосать насмерть, раз зубов нету. Но у меня все еще торчат три бивня, видишь? — Он открыл рот, предъявляя доказательства. — И два — друг против друга, а третий — для подруги! — С тем он на время поугас, и его живость зачахла. На целых несколько секунд, что он лежал с закрытыми глазами. Но стоило ему повернуть голову и опять глянуть на своего унылого визитера, как хорошее настроение забренчало новой струной: — Знаешь, эта вредная тетка день-деньской увивается вокруг старого ниггера, что перед тобой. Ждет, понимаешь, когда встанет. Так и кричит: «Вставай! Вставай! Постель!» Все мысли о постели. И еще зудит, будто я виноват, что ей больше моего надо.

— Может, она просто волнуется, — мрачно возразил Мозгляк. — У нее достаточно причин за тебя беспокоиться, старина.

Генри оспорил с негодованием:

— Какие там причины? Какое из-за меня беспокойство? Я и близок не был, ни разу, чертов ты стервятник. Хэнк, послушай только этого старого поклевщика! Я даж в досягаемости крика не плавал!

Хэнк устало улыбнулся. Мозгляк уставился в пол, голова его слегка тряслась. «Ой, ой, ой». Сегодня был его день, он это чувствовал и не желал допустить, чтоб его хмурый колокол заглушили юморные бубенчики.