Порою блажь великая

Хэнк обратился к Ли:

— А ты что скажешь, Малой? Это более или менее твоя охота. Хочешь, чтоб этот старый бухой инвалид увязался с нами, или нет?

— Не знаю… Видок тот еще. Ты уверен, что он не распугает дичь?

— О нет! — Как обычно, Джо Бен принял сторону Генри. — Давно подмечено, что зверушки сбегаются со всей округи за многие мили, чтобы поглазеть на Генри. Он у нас — суперманок-мэн.

— Отчасти верно, Ли. Помнишь, Джо? Как мы взяли его поохотиться на кисок в Очокосе?

— Да ладно…

— Оставили его под деревом…

— Ладно, хватит! Вив, солнышко, ты не видела мой табак?

— …он закемарил, а когда мы вернулись в лагерь, застукали там какого-то облезлого койота, который мочился ему на ноги.

— Да, помню. О да. С деревом перепутал.

Генри, решив игнорировать беседу, сосредоточился на обшаривании захламленной полки, что тянулась по всей прихожей на высоте головы.

— Мне только и нужно, что моя жестянка с жвачкой, и цирк-шапито готов тронуться в путь.

— Так что, Малой, и ему может сыскаться применение.

— Тогда берем. Может, удастся приспособить его под наживку.

— В жизни не видал такого сборища всякого барахла. — Он разгребал завалы из коробок с охотничьими патронами, инструментов, обрезков ткани, старых кед, банок с краской и малярных кистей… — Никогда с самого рождения!

Вив, приподнявшись на цыпочках, тотчас отыскала целый ящик. Откупорила одну жестянку для Генри, поддев крышку ноготком. Генри не без подозрения оглядел предложенную банку, прежде чем брезгливо отщипнуть кусочек двумя пальцами.

— Премного обязан, — угрюмо поблагодарил он. И, поворотившись к остальным спиной, признался ей почти шепотом: — Я только хочу прогуляться не дальше чем до первого привала и немножко послушать собачек. А потом уйду. Просто не спится чего-то.

Она вернула крышку на место и сунула жестянку ему в карман куртки.

— Да просто ночь неудачная для сна, — посочувствовала она.

Хэнк и Джо Бен с собаками резво двинулись вперед, а они с Ли, составив компанию старику, тотчас отстали. Оно и ладно: она предпочитала держаться подальше от собак. Не потому, что ее раздражал лай — на самом деле, у иных из гончих были весьма даже мелодичные вокалы, — но своим шумом они безнадежно заглушали все прочие маленькие звуки большого ночного леса.

Перетряхивание полки вознаградило труды Генри фонариком, но через несколько ярдов лампочка перегорела. Ругнувшись, Генри отшвырнул фонарь прочь, и они продолжили свой путь по темной тропе к ближайшему холму. Облака, так самоцветно сверкавшие на закате, ныне размазались по всему небу, закрасив его черным и пригнув почти вплотную к земле своей тяжестью. Ночь обступала со всех сторон, и кончики пальцев вытянутой руки тонули в плотных складках черной портьеры; даже когда луна сумела прорезать щелочку своим острым краем, ее убогий свет больше подчеркивал тьму, нежели разгонял.

В безмолвии они брели гуськом; Вив ступала в нескольких ярдах позади Генри, Ли замыкал шествие. Фигура старика была обозначена в ночи лишь мутно-белесой кляксой его гипса, указующей путь на холм, но Вив следовала за ним без труда: к охотничьей хижине вели с дюжину тропинок, и все их Вив знала как свои пять пальцев. В свой первый год в Орегоне она наведывалась в эту хижину едва ли не каждый день, рано поутру или поздним вечером. И много раз возвращалась оттуда домой в полнейшей темноте, просидев там весь закат. В ясную погоду с вершины холма она наблюдала, как солнце тонет в море, а в ненастье слушала симфонию буйков в бухте — колокольные буи гремели тугим размеренным набатом, сирены кричали протяжно и тоскливо, вздымаясь на волнах. Хэнк ворчал, что зря она выбирает для прогулок раннее утро или поздний вечер, говорил, что полдень и теплее, и яснее. Пару раз она пробовала последовать его совету, но потом вернулась к прежнему расписанию. Вечерами она обожала смотреть, как идеально круглое светило скатывается за идеально ровный горизонт, столь непохожий на ломаную линию гор, которые солнце ее детства обращало в пламенеющие вулканы; здесь все было куда проще — просто, как апельсин, перекатившийся через край сине-зеленого бильярдного стола. По утрам же она наслаждалась шелестом темного, затянутого туманом леса внизу, пробуждающегося к наступлению дня.

В то первое лето прогулки к хижине сделались для нее почти каждодневным ритуалом. Когда мужчины отправлялись на работу, она составляла посуду в большую раковину, чтоб отмокла, заливала в термос кофе, брала одну собаку из своры, для компании, и шла к хижине слушать птиц. Первые минуты собака обнюхивала все вокруг, а Вив накрывала припасенным в хижине пластиковым пакетом большой замшелый пень, чтоб не сидеть на влажном. Потом пес метил тот же шест и ложился спать на ту же подстилку из мешковины, что и всякий его предшественник.

Потом и вовсе не было никакого движения — или же так казалось. Но постепенно ее слух улавливал крошечные нюансы кипучей жизни в окрестных кустах, где пробуждались дубоносы. Из чащи под холмом слышался печальный зов незримой горлицы — гулкий, чистый, упругий звук, словно теннисный мячик упал на нижнюю пластинку ксилофона: «Тууу… туу ту ту». И откуда-то издалека ему отвечала другая горлица. Время от времени они снова перекликались, с каждым разом все ближе друг к другу; затем их голоса сливались, сизокрылые птицы возносились над благодатным покровом сизой дымки, сами словно ее обрывки, и летели, крыло к крылу, точно отражения друг друга в небесном стекле. Красноплечие трупиалы просыпались все разом, будто солдаты на побудке. Они дружно вытряхивались из рощи, переносились мельтешащей оравой в ближайшие заросли дерна, где выжидали, пока туман не сойдет с зарослей рогоза, неустанно выводили рулады или же неторопливо чистили клювами свои гагатовые мундиры. Присутствие парадных алых эполетов в их черной униформе убеждало Вив в том, что всякий раз они готовятся не меньше чем к инспекции войск королем. Потом голубой тетерев барабанным клекотом призывал свое потомство на прогулку, а пугливый веретенник, завидев солнце, поднимал истошную тревогу. Дикие голуби, перелетая с ветки на ветку, соблазнительно ворковали голосом Марлен Дитрих. Дятлы принимались выстукивать завтрак в сосновых стволах… И лишь когда все прочие птицы уже проснулись и занялись своими делами — даже после сонной сойки, каждое утро взрывавшейся в тумане гневным криком, с праведным возмущением кляня всех этих чертовых ранних пташек, не дающих поспать собратьям, — следовало торжественное явление ворон. Они поднимались с макушек елей, в своем безжалостном веселье осмеивая всяких прочих пигалиц, и нестройными эскадрильями устремлялись на штурм взморья и плесов, временами порождая в Вив некое странное смятение. Возможно, потому, что они напоминали ей колорадских сорок — падальщиц, что облепляли тушки сбитых на шоссе кроликов, питались чужой смертью, — но она думала, что было за этим чувством и нечто большее. Сороки, в общем и целом, довольно глупы. Вороны же, несмотря на глумливый хохот, глупыми никогда не казались.

Когда же последние вороны скрывались из виду, она пила кофе, возвращалась в хижину, оставляла пластиковый пакет и свистом подзывала собаку. На обратном пути она заходила во фруктовый сад, пинками будила старую корову и возвращалась в дом, чтоб убраться после завтрака. К тому времени, когда она заканчивала мытье посуды, корова уже мычала у сарая, требуя, чтобы ее подоили.

Когда же Вив снова доила корову вечером, она часто видела в окошке сарая ворон, возвращавшихся после своего дневного сражения со свиньями. Порой кое-кто из ворон подозрительно припадал на крыло или вообще исчезал. Вив тогда не знала про свиней и про их ожесточенные бои с воронами, а последние, хоть побежденные, хоть триумфаторы, всегда хохотали одинаково — жестким, циничным хохотом существа, взирающего на мир прагматичным черным глазом. Хохот тварей менее искушенных, как те же сороки, порой выдавал и отчаяние, и тупость, но ничего подобного не слышалось Вив в смехе ворон. Нет, те были истинными корифеями мировосприятия сквозь кривую ухмылку, им был ведом главный секрет черноты: если тьму нельзя ни сгустить, ни развеять, то можно хотя бы сделать ее забавнее; и Вив смеялась вслед за ними.

— Чего это ты там хихикаешь? — поинтересовался как-то Хэнк, когда она возвращалась из сарая с марлей, чтобы постирать ее у заднего крыльца.

— Да так, девичьи секреты, — ответила она, забавляясь его любопытством.

— Там, в сарае? Понятно. С хахалем, что ли, кувыркаешься на соломенной подстилке?

Она загадочно мурлыкала, отжимая марлю и развешивая ее на колышках.

— Да какой еще хахаль? Ты ж томишь меня в темнице день и ночь, несчастную, одинокую и…

— Ой-ой! Значит, это зверье какое-нибудь? Кто — рысь? Я сверну шею этому нахалу. Скажи только, какая тварь пристает к моей женушке. Я ж все равно выведаю…

Она улыбнулась и направилась к кухонной двери:

— Потерпи уж пару месяцев — все и откроется.

Он поймал ее за свитер и привлек к себе, таранив ее изящной кормой свои брюки. Обхватил за талию, скользнул ладонью по ремню ее джинсов, ощупывая тугой бугор живота.

— Думаю, по-любому парень будет что надо, — прошептал он ей в затылок. — Главное, чтоб не черный. А то ж старик Генри всех нас перетопит, рысь, не рысь…

Она откинула голову для поцелуя, думая, как прекрасно быть юной, беременной и влюбленной. Она полагала, ей крупно повезло. У нее было почти все, о чем она мечтала. Она замурлыкала и прильнула к нему. А он окунул нос в волны ее волос. Потом отстранил ее на вытянутых руках, чтоб оглядеть прищуренным глазом: