Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Порою блажь великая
Шрифт:

…Генри — ночной ястреб, угнездившийся в пламени костра.

— Шшш, Ли.

— За него не беспокойся, Вив… — Ему все равно, услышит ли Генри? — Он нас не услышит: слишком увяз в своем трепе. — И не хочет оставить меня в покое, чтоб мы могли просто посмотреть на эти искры, послушать далекий зов одинокой собаки? (разбрасывая когтями жидкую грязь, оскальзываясь, на полном скаку огибая пни… бревно по курсу! Не сбивая темпа, Молли ветром взмывает над ветровалом, поджав передние лапы к исцарапанной в кровь груди, раскинув уши подобно крылышкам-стабилизаторам; на пике прыжка, за невесомой, космической массой кустов она впервые видит его, впервые с того момента, как он проломился сквозь свору, — округлый черный увалень, испещренный бликами луны, продирается сквозь влажные папоротники: гхав-ОУУУРР! — и она распрямляет передние лапы, чтоб закогтить земную твердь и продолжить бег), одинокий лай, такой далекий и такой чарующий… не хочет? — Вив, выслушай меня, пожалуйста.

— Шшш, я слушаю

треп Генри.

— А Бен — тот говорит: «Генри, я б, оно, конечно, разрешил парню взять эту самую егойную Иезавель… кабы вместо охоты хотел поглазеть на групповое изнасилование — тогда бы точно ни разу не сомневался!» А Хэнк, стал-быть, говорит, что нам придется взять ее, потому как другой такой охоты и другой такой лисы — еще сто лет ждать, и хоть говорят «век живи — век учись», да собачий век короток.

…рука давит, немощное отчаянное движение:

— Но я должен поговорить с тобой… с кем-то… пожалуйста! Быть может, другого шанса у меня не будет. — Но разве не чувствует он, как тяжко бьется сердце?

— Нет, Ли, не надо…

— Ну, шумели мы шумели по ентому поводу, и уж не знаю, каким макаром, но Хэнк уломал-таки Бена взять псину просто на прогулку, чтоб она просто посмотрела на охоту, но с поводка — ни-ни. И Бен махнул рукой. «Но слушай, — говорит Бен. — Ты повезешь свою потаскуху в кабине, на коленках или где хочешь, но только чтоб она за всю дорогу ни в какое развратное соприкосновение с остальной сворой не вошла. А то ж они так упреют ее переть, что к охоте не то что следа не найдут, но и света белого не взвидят. А все одно на уме у них будет — ейный хвост, и ничего они не выследят, акромя ее манды. Эт-если, конечно, у них вообще хоть какие силенки останутся выслеживать…»

…она пытается не пустить в уши слова, ласкающие ее щеки…

— Я должен кое-что тебе рассказать, Вив. О Хэнке, о том, что собирался учинить. И почему. — …силится увернуться от этого багра острейшей багровой боли, что готов ринуться к ней из-за слов, вонзиться в ее плоть. — Все это началось давным-давно… — Но вопреки всем заслонам перед его словами, нужда его просачивается к ней отчасти: я не так уж нужна ему, он не может…

— И вот Хэнк, значит, вез свою собачонку на коленочках всю дорогу. Мы прибыли как раз с рассветом, как мне помнится, солнышко только-только поднималось. И был там еще один парень, а при нем — шесть или семь собак. И когда он увидел, как Хэнк нянчится со своей псиной — то бишь на руках ее носит, в прямом смысле, — он полюбопытствовал, что это за хренова такая у нас животина, что такого особливого обхождения для себя требует. А Хэнк говорит: «Это лучшая хренова животина в своем роду и племени на весь округ». И этот парень, который тоже при собаках, подмигивает мне и говорит: «Что ж, проверим!» И лезет в карман за бумажником, выкладывает десятку на капот и говорит: «Вот мой заклад: десять моих баксов на один твой, что мой старый, хромый и безродный кабыздох словит лисицу допрежь того, как твое дворянское педигри вааще ее увидит!» И предъявляет свою псину… признаться, такого шикарного красавца уокера я с роду не видывал… И на ошейнике — штуки три-четыре медали собачьего клуба, за чемпионство по классу травли в поле. Ну, Хэнк немножко так губы покусал, а потом говорит, мол, не может он собачку свою пустить, потому как лапку подвернула и нынче не в кондиции. Тот парень заржал жеребцом, достает еще десятку, шлепает ее на капот и говорит: «Лады, вот двадцать баксов к одному, а я придержу свою блошиную ферму до счета в пятьдесят». Ну, Хэнк на меня смотрит, а я лишь плечами пожимаю: пикап Бена, охота Бена, и Хэнк уж совсем свои губы чуть не сожрал, как подходит Бен, кладет свой бакс на капот и говорит: «Заметано, старина!» Как же тот парень зубьями заскрежетал! Понятное дело: уж больно сильная фора, даже если собака и впрямь совсем юная, течная и неопытная. Но за язык его ж никто не тянул, верно? Потому сглотнул он крепко, но только не слова свои обратно, а лишь посмотрел на Бена этак тяжко и говорит, мол, лады…

…и нужда эта растет, зреет, как и ощущение бега, и скорость все стремительней, объяснение неминуемо…

— Прошлое — забавная штука, Вив: оно никогда и ничему не позволяет остаться завершенным и незыблемым… — и вот уж ей кажется, будто она сбегает по косогору, и он все круче, и надо остановиться, пока склон еще не слишком крут, успеть остановиться на краю, но скорость слишком велика… но… Что это? Край. Краешек лунной краюхи; как мило…

— И вот мы зашли домой к этому моему корешку, фермеру, а он объясняет, что если лис будет уходить так, как скорее всего и надо от него ждать, то мы большую часть пути можем проделать на колесах. И говорит, что взять след — никаких проблем, потому как эта ушлая зверина каждую ночь отирается у курятника. И вот Хэнк отводит свою собачину к изгороди, дает ей обнюхаться, спускает — и она уносится прочь, только ее и видели. А тот парень — он по-чесноку держит своего пса, но всячески подзуживает, покуда Хэнк считает до полусотни. А там уж — тоже «на старт — внимание — пыль столбом»… И всех прочих тоже спустили, больше, правда, чтоб глаза не мозолили. И вот этот парень садится к нам в пикап, и мы едем, и, клянусь, мы несколько часов мотались за собаками по этому несчастному каньону, который ненамного просторней нашего парадного крылечка будет. Туда-сюда-обратно, и куда дальше — непонятно. Вот я и говорю Бену: «Это самый хитрованнейший и хитрохвостейший лис в моей жизненной практике. Как только этот прохиндей умудряется этак увиливать от собак на таком-то

пятачке? Черт, тут же и развернуться негде, чтоб бампера об скалы не отрихтовать — и где он только находит простор для маневру?»

…Она и не пытается сфокусировать зрение. Просто смотри — смотри просто. Вот ель, взъерошившая пламенеющие перья, вся раскинулась в огне.

— И иные явления из прошлого продолжают досаждать настоящему, моему настоящему… до такой степени, что порой я испытываю потребность уничтожить прошлое, стереть его. И это одна из причин моих слез по ночам. — Но ведь плач на самом деле не столь уж отличен от пения. Конечно. Или от лая той собаки. (Молли скребет когтями по гладкой скале, тянется к черной дыре, где скрылся медведь. Срывается, падает, не в силах ухватиться за край пещеры, как это сделал медведь. Гавкает и прыгает снова, но на сей раз соскальзывает в сторону, в расселину между скалой и соседним валуном, в тесный каменный мешок, набитый мраком. Выворачивается — и снова с яростным лаем бросается на скалу. Но внезапная жгучая тяжесть сковывает задние лапы, наваливается на спину, будто ее опутала, одернула немилосердно шлея из докрасна раскаленного железа) И не всегда плач подразумевает нужду…

— Что ж, как мы больше всего и боялись, лис-таки наконец прорвался. Мы были уж в самом конце каньона, когда услышали, что собачки повернули и понеслись обратно к ферме. Ну, развернулись, поехали за ними. Бен за рулем уж совсем упрел от этих танцев с лисицей. Мы знали, что там дальше, за фермой, что в горловине каньона, тьма речек и проселков. Легко заблудиться можно — неделю напролет этого лиса гонять. Поэтому, подъехав к ферме, захотели уточнить, как наши дела. И вот подкатили к изгороди, а тот старикан фермер на своем сторожевом посту, провожает взглядом эту великую погоню, а собачки с шумом и пылью к горизонту чешут. — Ой, почему бы ему не оставить меня в покое?.. — И вот Бен соскакивает на землю и орет этому фермеру: «Скажи, они ведь только-только тут промчались, ага?» И фермер отвечает: «А то как же!» И Бен запрыгивает обратно в пикап, чтобы двинуть дальше, но тут Хэнк — а он сзади сидел, я так думаю, сзади, а тот парень, с которым мы поспорили, в кабине, со мной и с Беном, — и вот Хэнк просит подождать и кричит: «А моя собака с ними? Голубая?» И тот фермер этак странновато ухмыльнулся и отвечает: «Молодая сука? Да уж, она впереди всех бежала, само собой!» Тут уж и другой парень завелся, которому двадцатку терять ну никак не хочется. И тоже спрашивает: «А мой уокер на каком месте в забеге?» А фермер этак сочувственно кивает и говорит: «На вполне почетном. Твой пес шел третьим, почти что ноздря в ноздрю с лисом!» С лисом! Йи-хо-хо… — Старик откинулся назад и ударил палкой по угольям. — Йи-хо-хо… ноздря в ноздрю с драным лисом, понимаете? Бен был прав: и кобели, и лис, и все прочие зверюги, забыв обо всем на свете, гоняли эту маленькую стерву ночь напролет, и ничего не видали, кроме хвоста бедной маленькой сучки! Йи-хо! Бен потом еще несколько месяцев Хэнка дразнил, сулил ему выводок кунхаундов с пышными рыжими хвостами! Ой-ё! Йи-хо-хо!

Старик покачал головой и поднялся, опираясь на клюку. Все еще похохатывая над своим анекдотом, отошел поодаль от костра. Услышав звук его невеликой потребности, справляемой на сухой валежник, Ли снова конспиративно зашептал:

— Понимаешь, Вив? Так было всю мою жизнь. Оно душило меня. Пока вдруг я не увидел, что нет смысла… бороться дальше за глоток воздуха. И не то чтобы я винил его во всех своих бедах, но я почувствовал, что пока я хоть однажды хоть в чем-то не сумею превзойти его, потеснить его хоть где-то — дышать не смогу. И вот тогда-то я решил…

Внезапно Ли оборвал сам себя. Он вдруг заметил, что она даже не слушает его — а может, и прежде не слушала! — но лишь глядит в темноту будто в неком трансе, — в чем дело? Ему и впрямь что-то нужно? Ох, эта собака (Молли открыла пасть, чтоб залаять, но язык прилип к нёбу, и она снова сорвалась со скалы); больше не лает — совсем не слушает! Не слышала ни единого слова! Разгневанный и униженный, он отдернул руку от ее шеи. Он-то думал, что она ободряет его, позволяя его пальцам так далеко проникнуть под ворот ее рубашки… и лишь затем, чтобы выставить его в дураках!

Испуганная резкостью его движения, Вив вопрошающе обернулась. Старый Генри как раз вернулся в круг света.

— Слушайте! Молли, собака эта, заметили? Уж давно не слышу ее голоса. — Не вполне доверяя собственным ушам, он помолчал, давая и им прислушаться. (В лунном свете над скалой показались черные блестящие глаза медведя: он смотрел на собаку с недоумением, чуть ли не с сожалением. Едва не до паники сжигаемая жаждой, она бросилась обратно по гребню, к памятному ей ручью.) Убедившись в том, что они не слышат ничего, чего бы не слышал он сам, Генри умудренным глазом посмотрел вниз по склону и определил: — Тот медведь, он или удрал от нее, или задрал, одно из двух. — Извлек из кармана часы, поднес к свету костра, сделал вид, что разбирает диспозицию стрелок. — Что ж, вы как хотите, а я так думаю — тема закрыта. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как всякие дерьмоеды травят маленькую лисичку. Да и по-любому, похоже, они ее почитай что взяли. Пойду-ка я, пожалуй, домой. А вы, детишки, еще посидите, наверно?

— Да, мы еще останемся, — ответил Ли за обоих и добавил: — Дождемся Хэнка с Джо Беном.

— Ну, валяйте. — Он подхватил свою клюку. — Но сейчас небось они уж изрядно отсюда отмахали. Доброй ночи. — И он истаял во тьме, прямой и зыбкий, будто призрак старого дерева, блуждающий по полуночному лесу в поисках своего пня.

Наблюдая исход Генри, Ли нервно теребил свои очки — отлично! Теперь уж можно говорить открыто, без этих киношных шпионских глупостей. Теперь можно просто поговорить… Боже, Генри ушел, теперь мне придется говорить! — и он ждал, пока не затихнут шаги старика.

Поделиться с друзьями: