Порою блажь великая
Шрифт:
Вив взяла его за руку:
— Что-то, папа, то один зверь пристает к твоей ноге, то другой…
— Ладно уж! Вы, сопляки, все нарываетесь, да? Посмотрим, как вы тут управитесь.
Вив нашла воду в сорокалитровой молочной фляге и принялась варить кофе, а Генри с Ли вытащили из хижины два холщовых мешка, набитых резиновыми утками-манками, и положили их у костра. Поставив котелок на угли, Вив отыскала свой пластиковый пакет и расстелила его на земле. Села, облокотившись на мешок, на котором сидел Ли. Пока они были заняты приготовлениями, никто не проронил ни слова, теперь же Генри, зарядив рот табаком, смачно почесался, подался вперед, вслушиваясь в собачий лай, и прочистил горло, будто спортивный комментатор перед матчем.
— Так-так, слыхали? — Отсвет костра выхватывал из темноты красно-кедровый рельеф его лица, казавшийся то выпуклым барельефом, то резным контррельефом.
Вив все глубже зарывалась в упругую мякоть мешка, устраиваясь поудобнее в предвкушении неизбежной ораторики Генри. Когда же она прекратила ерзать, то обнаружила у самой своей шеи чью-то руку, затаившуюся под покровом ее волос.
— Ого! Слушайте! Нет, Молли говорит — не лисица. И не енот… Не знаю за остальных спиногрызов, но можете пометить в своих блокнотах, что старушка Молли так не докладывает ни о лисице, ни о еноте. Ни об олене — за оленем она ни в жисть не погонится. Ага… ага! Ах ты, так тебя растак! — Внезапно преисполнившись восторгом, Генри хлопает мозолистой ладонью по гипсу. — Она утверждает, что это медведь! — и ткнув в костер клюкой, взметает салют искр. — Черт побери… медведь!
Он подается вперед, его зеленые глаза горят во тьме над костром. Под ними, на западе, ниже по реке, повизгивая мчится стая собак; а с другой стороны, со стороны горного хребта, доносится четкий, размеренный, членораздельный лай. Каждая собачья фраза начинается глухим ворчанием — и взрывается нотой высокой, пронзительной и чистой, будто голос серебряного рожка.
— И она совсем одна, Молли, совсем. Другие псины небось увязались за старым Дядькой. Они, другие псины, обычно идут за Молли, а не за Дядькой, но когда светит встреча с медведем — нетушки. А Дядька — он больше не горит желанием якшаться с медведями, связался уж с одним таким о прошлом годе, глаз потерял. И он, значит, говорит: «Молли, хочешь медведя — он весь твой!» — Генри рассмеялся и снова хлопнул по гипсу. — Но послушай, парень, что творится там, на болоте… — Он ткнул Ли клюкой в бок. — Вся эта свора — слышишь, как они скулят-визжат? Какую шумиху подняли, а? Да кого они дурят-то? Ий-хи! О, они знают, все-то они знают, будь я проклят. И не говори мне, что не знают. Они пошли с Дядькой — за лисицей, скорее всего. Но ты послушай, каково им. Послушай, с какой песней они идут за этой лисицей, когда Молли одна-одинешенька гонит медведя…
Все прислушались. Действительно в их истерическом, бравурном лае безошибочно угадывался стыд — которого уж точно не было в голосе одинокой собаки.
— А где Хэнк и Джо Бен? — спросил Ли, а Вив почувствовала, как чуть шевельнулось его запястье.
— Да чтоб я знал. Я-то думал, они здесь нас дождутся. А теперь… я так понимаю, стая взяла один след, а потом переметнулась на другой. — Он нахмурился, почесывая кончик носа. — Да уж… Стал-быть, Молли вывела стаю прямехонько на медведя — о, слышали? Это лисица тявкнула, — но когда Дядька уразумел, во что ввязался, он сказал: «Пошли, ребята! Пусть эту малахольную Молли медведь сожрет, если ей больше всех надо. А мы пойдем лисичек погоняем». Да — тогда-то они и подняли шум в первый раз, у медвежьего лежбища. Поэтому, думаю, Хэнк с Джо туда намылились — слушайте! — чтоб обложить мишку. Но когда стая отвалила, Молли, понятное дело, одна медведя удержать не могла… и, значит, когда Хэнк с Джо туда прибежали…
Он замолк; что-то бормотал, качал головой, открывал рот, чтобы продолжить свои выкладки, но замирал, прислушиваясь, и его сощуренные глаза вспыхивали изумрудами во мраке, когда он расшифровывал сам для себя хронику охоты. Костер потрескивал, рассыпая искры, взвивался, открывая взору бреши в стене леса. Собачий лай встревожил тени. И Вив видит, как трепещут эти тени с черными плюмажами и черными клювами, самым краешком глаза видит. Слышит их возбужденный шепот. И чувствует, как чужая длань палачески изворачивается, пока кончики пальцев не касаются ее горла. Но остается неподвижна.
— А сейчас что творится? — спрашивает Ли рассеянно, из вежливости.
— Ась?
Что ж, лиса — надо думать, это лиса, судя по их маршруту, — петляет туда-сюда, следы запутывает, чтоб ее не зажали между рекой и устьем ручья. И если она будет продолжать в том же духе, ей придется или на дерево лезть, или плыть, там нет ни дыр, ни нор подходящих, а купаться лисы смерть как не любят. Был бы это енот, давно бы уже рванул через болото к реке, но лиса мех мочить не хочет. А вот там Молли… хм… идет по краю болота, к скалам. Хм. Это не есть хорошо. Но вы слушайте…И Вив вникает в звуки еще глубже и настойчивей, и уже слышит куда больше, чем старик. Она слышит журчание ручья, дыхание болота, стенание и колокольный звон буев, слышит, как последние цветы на холмах умирают под дуновением бриза — предсмертный рев львиных зевов, вой волчьих лютиков, шипение гадючьих языков. Далеко-далеко гроза с рьяностью туриста снимает пик Мэри, злоупотребляя вспышкой. Вив ждет, но не слышит грома. Любопытный бриз, просочившись сквозь темные ели, секунду кружит над костром, а потом отбрасывает ее волосы с кисти Ли. Пару прядей задувает ей в рот, и Вив задумчиво их покусывает. Ее влажные башмаки начинают дымиться, и Вив отодвигает ноги от костра. Обнимает колени руками. Холодные пальцы на ее шее приходят в движение, согреваясь.
— А… А что будет, если она, в смысле лиса, поплывет? — спрашивает Ли у отца.
— Если через ручей двинет — тогда все нормально. Но они не всегда такие сознательные. Порой бросаются прямо в реку. А это добром не кончится — ни для собак, ни для лисы, ни для кого.
— Что, переплыть не могут? — спрашивает Вив.
— Могут, конечно, лапочка. Здесь река не такая уж широкая. Но только они оказываются в воде — а кругом темень — они, вместо того, чтоб переправиться, заворачивают по течению, да и плывут-плывут, берега не видя, все вперед и вперед. Слушайте… Лиса пытается оторваться, срезает назад, к северу. Значит, от ручья они ее отсекли и теперь гонят к реке. Они возьмут ее, когда она не пустится вплавь.
Лай стаи достиг накала, что казался явно несоизмеримым с размерами зверька, которого гнали собаки. Особенно — в сравнении с тающим вдали зовом одинокой гончей, что шла за дичью куда крупнее.
— Вперед и вперед — докуда? — спросил Ли.
— До океана, — ответил Генри. — До самого моря — и дальше. Черт! Слушайте, как эти прохвосты навалились на бедную маленькую лисичку. Дерьмоеды!
Вив понимает, что ей следовало бы избавиться от этого прикосновения — заняться кофе, что ли, — но не шевелится. Генри, неодобрительно хмуря брови, прислушивается к тявканью стаи: не такие рапорты о собачьей работе греют ему душу. Слишком уж много значения придают они какой-то несчастной лисице. Наклонившись, он сплевывает свою табачную кашицу на угли, будто она вдруг прогоркла. Смотрит, как шкворчит и набухает его плевок.
— Бывает, — отрешенно говорит он, глядя на угли, — рыбаки подбирают зверушек в открытом море. Олени, собаки, рыси, лисиц целая куча — просто плывут и плывут, невесть куда, за мили и мили от берега. — Он взял палку и поворошил уголья, в глубокой задумчивости, словно разом позабыв об охоте. — Когда-то — о, это было лет тридцать назад, не меньше — я подрабатывал на крабовом сейнере. Вставал часа в три и отправлялся помогать этому старому шведскому козлу вытрясать крабов из ловушек. — Он протянул руку над костром. — Видите, у меня шрамы на мизинце? Это гребаные крабы мне оставили. И только не говорите мне, будто крабы не кусаются. Так вот, мы то и дело плывущих зверей встречали. В основном лисиц, но иногда и оленей. Обычно швед говорил: «Пусть плывут, плывут себе пусть; некогда возиться, возиться некогда, ей-богу, богу-ей!» Но однажды мы увидели здоровенного самца оленя, настоящего красавца, на восемь-девять зачетных баллов. И швед сказал: «Давайте-ка достанем-ка этого приятеля!» Мы линь сбросили, подцепили его и затащили на борт. Я так понял, швед прикинул, что ради этого оленя стоит «повозиться богу-ей», потому как его можно сожрать. И вот, значит, мы набросили ему линь на рога и затащили на палубу. И он там просто лежал. Уже тремя копытами на том свете. Дышал тяжело, закатил глаза, а в них такой страх смертный, какой только у оленей и бывает. Но даже не знаю — там не просто страх был. В смысле, испугался он не только потому, что едва не утоп, и не потому, что люди его поймали и на свою лодку заволокли. Не того свойства был просто страх — нет, я так скумекал, в нем был чистый страх, сам по себе который.