Портрет моего мужа

Я заглянула в подвалы древнего замка, который здесь именовали просто Замком. Пересчитала камеры и попыталась найти подземелье. Камеры имелись, содержались в образцовом порядке, что, согласитесь, навевало на мысли весьма определенного толка.

А вот подземелье оказалось завалено.

— Оползень, — пояснил Корн, которого мои метания забавляли. — Да и эта часть почти не используется. Разве что… слышала про Шаверского потрошителя?

Я кивнула.

Кто не слышал? С полсотни мертвецов, запрещенная магия и эксперименты обезумевшего мага.

— Его держали здесь, — Корн указал на камеру, обшитую знакомыми плитами. — До суда. Да и после некоторое время. Но, говоря по правде, здесь все устарело. Там дальше наш комендант хранит фасоль и репу.

Репу я видела.

Фасоль тоже. И еще мешки с черной мукой, из которой пекли темный, сладковатый, но упоительно вкусный хлеб.

Я побывала в исследовательском корпусе.

И пролистала чертежи корабля дракона, стараясь не обращать внимания на красные печати. Секретно? Здесь все было секретно…

Я заглянула в корпус целителей.

И долго стояла над телом Мара, пытаясь убедить себя, что это и вправду он. И что он мертв. Я не сразу решилась прикоснуться к телу, а потом всю ночь изучала бумаги.

Я перечитывала акты экспертиз, пытаясь понять, где в них может скрываться подвох.

Или ошибка.

Все ошибаются.

Я сама присутствовала при очередной. Смотрела, как из раскуроченной грудины изымают кость, а следом и кусок сердечной мышцы. Я несла образцы к измельчителю.

Запускала.

Ждала.

Я сидела, глядя, как переливается цветными огнями панель анализатора. Я следила за лентой, за паучьими лапами самописцев, за… за всем, даже за движениями листьев старого фикуса, мирно пылившегося на подоконнике. И за мухой, застрявшей в паутине, и за паутиной…

Я сама, обложившись справочниками, расшифровывала графики.

Сопоставляла.

Высчитывала и пересчитывала. И все равно не верила. А когда Корн мягко, но настойчиво предложил оставить дело специалистам, я… согласилась.

Так проще.

— Развод, — сказала я тогда. — Все равно оформи развод. Я знаю, что возможно… посмертно. Я читала. Искала…

— Сделаем.

Бумаги о разводе у меня имелись еще те, подписанные Маруном, но… я должна быть уверена, что и вправду получу свободу.

Я… должна знать.

Я побывала и в удушающе стерильном целительском блоке, куда меня пустили, хотя Ганц всем видом своим выражал неодобрение.

Где это видано, чтобы…

Я стояла и смотрела на Руту, невероятно хрупкую, с полупрозрачной кожей, окутанной тончайшей дымкой стабилизирующего поля. На провода и трубки, пронзившие это тело, на иглы, которыми проросли и руки, и грудь, и живот.

Она была жива.

И с десяток аппаратов вида уродливого, — мне они напоминали гигантских насекомых, сотворенных из алюминия, лунного железа и драгоценных камней, — следили за ее состоянием.

Они помогали ей дышать.

Заставляли ее сердце биться. Они прогоняли сквозь тело питательный раствор и очищали кровь. Они держали ее на краю и…

И не удерживали.

Мне не позволили прикоснуться — нарушится целостность регенерирующего поля, а на него лишь надежда… новейшая разработка… Ганц лично…

Он был силен, этот мрачный, глубоко разочарованный в жизни целитель.

И за силу ему прощали все.

И я простила, когда увидела, как легким движением руки он наполняет истощившееся поле жизнью, и Рута вздыхает. Ресницы ее дрожат, кажется, что еще немного — и она откроет глаза. Но…

Ганц мрачнеет.

— Почки, — говорит он кому-то, явно не мне, потому что на меня он, как истинный имперец, не обращает внимания. — И печень… если откажут окончательно, то держать ее дальше не имеет смысла.

Кирис был желтым.

Он тоже спал и тоже был окружен полупрозрачной дымкой поля. Мне позволили сесть рядом, хотя не настолько рядом, чтобы я могла дотянуться и повредить это самое поле. И бесполезно говорить, что я не так глупа… я ведь женщина.

А умных женщин не бывает.

Не в Империи. Да и у нас они лишь притворяются… я видела это в глазах Ганца, как видела… что-то еще?

— У него теперь хорошие шансы, — сказал он как-то, во время очередного моего визита. Я не знаю сама, почему я раз за разом приходила сюда. Мы ведь… даже не друзья, не говоря уже о большем. Всего-то навсего случайные знакомые, и знакомство это, если подумать на холодную голову, дли лось пару дней.

Разве может человек стать близким за пару дней?

Нет, конечно.

И поцелуи те не в счет.

И все остальное тоже. Это просто… получилось так.

Но я приходила.

Наверное, потому что больше заняться было нечем… то есть я могла бы подняться в исследовательский корпус, занять лабораторию — мне бы предоставили без вопросов — и починить Этну, но…

Я приходила к целителям. Садилась на треклятый жесткий стул и просто сидела, сложив руки на коленях. Я сидела и смотрела.

Следила за дыханием.

Отмечала мельчайшие детали. Вот сегодня кожа стала менее желтой, чем вчера, и это, полагаю, хороший признак. Это значит, что его печень больше не умирает, а может, даже восстанавливается. Или вот темные пятна на коже… они уменьшились и поблекли.

А дыхание стало ровнее, глубже.

Мне хотелось прикоснуться, порой желание это было почти непреодолимым, и тогда я прятала руки за спину: стоит повредить поле, и меня сюда больше не пустят.

Кирис… дышал.

Он делал вдох. Потом грудная клетка замирала на долю мгновенья и опускалась, медленно, на выдохе. И этот выдох тревожил поле. Оно рассыпалось снежинками, чтобы вновь собраться, облепить лицо…

Меня не тревожили.

Говоря по правде, я даже не знаю, сколько времени проводила у целителей. Однажды я встретила там Йонаса. Он сидел у постели Руты, прямо на полу, и смотрел на девочку.

Он обернулся.

И я поразилась, насколько другим стало его лицо. Заострившиеся черты, болезненно запавшие щеки, нос, который вдруг словно бы сделался больше, массивней. От былой утонченной красоты не осталось и следа.