Портрет моего мужа

— Клинок исчез, — эйта Ирма поплотнее запахнулась в меха. — И зря ты полагаешь, что я надеялась тебя контролировать. Я хорошо изучила летопись рода. Некромантов контролировать нельзя. Они слишком безумны, для того чтобы с ними можно было договориться.

Йонас лишь фыркнул и, вытерев рукавом лицо, почти нормально сказал.

— Вообще-то я удивлен, что вы мне в детстве несчастный случай не устроили.

Кирис был удостоен быстрого взгляда и, видимо, сочтен достаточно своим, чтобы услышать ответ.

— Сперва ты казался вполне вменяемым. Потом… во-первых, других наследников все равно не было, а гибель единственного изрядно пошатнула бы позиции рода. Во-вторых… я, в отличие от многих скептиков, верю в гнев богов. Если ты изучал историю, должен был понять, что в той войне… сгинули не одни лишь некроманты. Двадцать три рода в течение полста лет угасли без видимых причин, без надежды на спасение. И на престоле династия сменилась. Поэтому, дорогой, будь уверен, трогать тебя побоятся, но это еще не значит, что факт твоего существования смиренно примут. Воздействовать можно по-разному… идем домой, пока ты не простыл. Поверь, некроманты болеют точно так же, как простые смертные, а в соплях радости нет.

Йонас тряхнул головой, и брызги разлетелись. Повернувшись к Кирису, он велел:

— Идем.

И зашагал бодро куда-то вниз.

Он шел, будто спеша раствориться в серых сумерках. И Кирис едва поспевал следом. Странно. Мальчишка не бежал, а вот поди ж ты…

По лицу хлестанула мокрая ветка, и Кирис остановился.

— Подожди.

— Идем, — Йонас оглянулся. — Дождь. След тает. Он и без того не слишком… явный. К слову, ты поверил, что бабка действительно собиралась отдать мне клинок?

В полумраке сталь казалась черной.

— Я вот нет… то есть что его сперли, поверил. Но недавно… да… а я с ума схожу лет этак с десяти. Знаешь, каково это, каждый день вставать, не зная, убьешь ты кого-нибудь или нет?

— Не знаю.

У Кириса получилось догнать мальчишку.

Они добрались до края старого парка, который плавно перетекал в лес. Здесь было уже не сумеречно — откровенно темно. И в темноте этой влажной шелестели листья, что под ногами, что на ветвях. Дождь шел. Он прорывался сквозь дырявое покрывало листвы, чтобы сползти по веткам, напоить темные мхи и гнилые травы.

Кирис зажег светляка, но мальчишка покачал головой и попросил:

— Не стоит. Моя… сила не очень любит другую, — он поежился и чихнул. — Проклятье, а ведь действительно заболею…

— Сходи на кухню, попроси, Йорга тебе трав заварит.

— Старая ведьма… еще отравит.

— Тебя — нет.

— Даже так? Что ж… — он вновь чихнул и осторожно двинулся вперед. Теперь он не несся, но ступал, прислушиваясь к каждому своему шагу. И выражение лица стало таким… ищущим.

Кирис держался позади, надеясь, что в темноте, которая, к счастью, уже не казалась ему кромешной, он не потеряет подопечного.

Шаг.

И еще.

И старое дерево с кривыми ветвями. Его ствол белеет в темноте, поднимаясь из белого же камня. На дереве не осталось ни одного листа, и выглядело оно, честно говоря, отвратительно. Но Йонас, опустившись на колени, нежно провел по стволу ладонью. Потом коснулся камня и скривился:

— Здесь, — сказал он. — Ее убили здесь. Сначала перерезали горло, а потом… поищи…

Он взял палочку и поковырял плотный полог листвы. Вытащил что-то… осклизлое, вязкое с виду и стряхнул.

— Вот и глаз…

Кириса замутило.

— Кстати, — Йонас сел в кучу прелых листьев, вытянул ноги и закрыл глаза. — Здесь хорошо. Настолько хорошо, насколько это вообще возможно… помнишь, я тебе рассказывал про предыдущего папенькиного секретаря? И его здесь убили… и тело тоже закопали неподалеку. Все тела закопали неподалеку.

— Покажешь?

Сауле пела.

Сильный голос ее наполнял дом, и не были ему преградой ни стены, ни тонкие двери. И ладно бы оперу пела, но нет, портовую пошлую песенку.

Матерную.

Она сидела в холле, забравшись с ногами на белый кожаный диван, сунув под голову расшитую подушку, и пела. В одной руке Сауле держала бутылку коньяка. Во второй — соленый огурчик, с которого капало на белый диван, но это обстоятельство нисколько ее не смущало. Белая мужская рубашка шла ей, подчеркивая огненную красоту, а вот чулки в сеточку казались пошловатыми, как и алые подвязки, которые крепились к алому же поясу для чулок. Нижнее белье, что характерно, того же вызывающего алого цвета, поблескивало драгоценными камнями.

— А… это ты… мышь серая… рыжая, — Сауле помахала бутылкой. — Выпьешь?

— Спасибо, воздержусь.

— Не будь занудой.

Рута, державшаяся за моей спиной, отступила, а после и вовсе опрометью бросилась наверх. Кажется, встречаться с пьяной теткой ей не хотелось.

— Племяшечка… такая очаровательная девочка… умненькая… это плохо. Умным девочкам приходится думать, а когда начинаешь думать, голова болит.

Сауле покачала ногой, и туфелька, державшаяся лишь на носке, шлепнулась на пол.

— Упс… мою матушку не видела?

— Нет.

— Странно… наверное, опять в теплицах своих пропадает. Как думаешь, кого отравит первой? Тебя или меня? Ты ей надоела, да и я тоже… и Лайма. Хитрая сучка.

— Почему?

Сауле приложилась к бутылке, сделала глоток и не по морщилась.

— Потому что… Марику кажется, что его женушка вся такая… несчастненькая… сохнет по нему… до сих пор… а что любовники, так это от женской тоски. Он у нас очень самолюбивый. Ты заметила?

— Заметила.

— Садись куда, — Сауле махнула рукой с огурцом и поморщилась, когда влажная капля шлепнулась ей на нос. — Поболтаем, а то тоска смертная… тебе мой женишок как, глянулся?

— А тебе?

— Зануда. Благородная зануда. Вот как так получилось, что благородство осталось лишь среди таких, как он? Мы ведь эйты… опора и надежда… — Сауле явно кого-то передразни вала. — Его мой братец схарчит и не подавится. И тебя… что он тебе пообещал, что ты из своей норы высунулась?

— Развод.

— Думаешь, даст?