Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:

Глава 15. До встречи, месье Жак!

Если покинув садик приходской библиотеки в Ницце, пойти по улице Лоншан в сторону моря, то не пройдя и ста метров, увидишь на левой стороне букинистический магазин месье Жака Матарассо – «Librаiriе Jасquе Матаrаssо». Увидев в первый раз эту вывеску, я почувствовал смятение. Матарассо! Кабинет мэтра Матарассо на улице Турнон в Париже, первые годы моей парижской жизни, работа над первой моей документальной «парижской» книгой – «Этот странный парижский процесс». Процесс называли «странным» (как и «странную» войну, которую незадолго до этого вела Франция), но как и позорная война, он был не просто странным, он был чудовищным. Три с половиной месяца в парижском Дворце правосудия, что на острове Ситэ посреди Сены, русские свидетели из лагерей «перемещенных лиц» тщетно пытались докричаться до французской интеллигенции, рассказывая ей о своей подсоветской жизни – о концлагерях, о насильственной коллективизации. Работая над книжкой, я заходил к бывшему адвокату коммунистов мэтру Лео Матарассо.

Эти визиты через сорок лет после процесса были для него мучительны.

– Ну вот вы утверждали… – приставал я к нему.

– Мы говорили и делали много глупостей, – говорил старенький мэтр Матарассо.

– И подлостей, – приставал я, – Знаменитый Пьер Дэкс сказал мне вчера, что это было преступление против человеческого духа…

– Может, и так. Не выпить ли нам кофе?

Мне было его жалко. А он… Может, он жалел меня, зная, что все глупости повторяются бесконечно.

И вот вывеска – Жак Матарассо, родственник мэтра Лео… Мы в Ницце. Мэтр уже там, где нет споров. А глупости, те же самые, повторяются бесконечно. Только вчера слышал то же повторение споров. Причем, где? По радио «Свобода». Какая-то Ольга Эйдельман…

Все же, отбросив воспоминания, я зашел в эту лавку древностей Жака Матарассо, что на улице Лоншан в Ницце. Зашел и не пожалел о своем любопытстве. Теперь часто туда захожу, когда открыто…

Милейший оказался человек, этот букинист и антиквар Жак из левой семьи Матарассо. Похоже, он многое понял к своим 95. Жить надо долго…

В начале Второй мировой войны (то есть 70 лет тому назад) он перебрался из Парижа в Ниццу и открыл на улице Альберти книжную лавку «Стихи и проза». Был тогда молодой Жак, как все прочие Матарассо, нормальным коминтерновским коммунистом. Так что даже и к знаменитому здешнему Сопротивлению довелось ему прикоснуться, а таких во Франции было немного, не больше полпроцента от всего вполне мирно выживавшего при немцах населения. Впрочем, в 1940 еще и немцев тут не было в Ницце: была петеновская «свободная зона», а потом не слишком дотошные, не слишком идеологизированные и даже не слишком неподкупные итальянцы. Так что молодой, энергичный букинист и антиквар Жак Матарассо открыл в Ницце на улице Альберти букинистическую лавку, не такую, конечно, лавку, как была у его отца в Париже на рю де Сен, там, где он ремеслу своему обучился и где было столько редкостей, но лавку все же сумел открыть: благоприятный был момент для французской культурной жизни. Во-первых, торговля шла бойко, куда еще вложить деньги. Во-вторых, Ницца тогда кишела знаменитостями, и все киты искусств и культуры проходили через лавку молодого, симпатичного, вольномыслящего парижанина Жака Матарассо.

– Настоящий был клуб авангардного искусства! – с гордостью сказал мне месье Жак.

– И Ганс Арп у вас бывал, и Клее, и Делоне, и Жерар Филипп, и Превер, и Карко? – спросил я уважительно.

– Спросите лучше, кто не бывал! – воскликнул девяносточетырехлетний живчик месье Жак Матарассо, загоняя меня в угол своей лавчонки.

– И молодой де Сталь тоже бывал? Никола де Сталь?

– Ого-го! Сталь? Да это целая история! – воспламенился старейший антиквар Ниццы, – Может, главная история. История удачи. История жизни… Но только…

И тут, уже приготовившись выслушать эту историю, я заметил, что мой почтенный рассказчик с беспокойством смотрит на часы. Что он теряет всякий интерес к разговору.

– Жена ждет ровно в двенадцать к обеду, – сказал он. – Мы вот что сделаем… Приходите завтра с утра, , ,

Месье Жак мгновенно исчез, и я остался в лавке наедине с его симпатичной дочерью Лорой.

– Конечно, – сказала она, приветливо улыбаясь. – Обед есть обед. Приходите завтра.

Я снова оказался на улице Лоншан и пошел куда глаза глядят, печально размышляя о собственной неловкости и тридцати годах французской жизни, так ничему меня и не научивших. На часы надо глядеть. Ровно в полдень у людей доброй воли обед, и никакие воспоминания, даже самые волнующие (скажем, о том, как осрамилась и оскоромилась могучая Франция в пору войны, или о том, как проснулся в душе Никола де Сталя здесь, в Ницце, тот самый внутренний человек, который вдруг так славно начал писать красками) – никакие воспоминания не должны нарушать привычного хода человеческой жизни. Девяносто четыре года подряд человек обедал (завтракал, ланчевал, перекусывал) ровно в полдень, как же тут не спешить в полдень домой? Пошли ему Господь еще десяток-другой лет этой мирной жизни на берегу, пошли и нам всем, Боже Наш Милосердный…

Что же до Никола де Сталя и до милой его Жанин, до первых его картин, до первой его картины, до первой дочери и до последнего его вздоха – все случилось на этом же сладостном (Лазурным его зовут) берегу. Конечно, это целая история и нам пора к ней вернуться…

Глава 16. Дом на улице Буасси д\'Англас

После отъезда Никола из Конкарно в Париж Жанин слегла надолго. Воспаление легких, вообще слабые легкие, перебои в сердцебиении – плохи были ее дела. Семья за ней ухаживала добрые полгода, и казалось, что надежды на выздоровление мало. Летом вызвали из Ниццы ее сестру Сюзет, помогать в уходе за больной, которой никак не становилось лучше. К концу лета Сюзет стала собираться домой, Жанин упросила взять ее с собой в Ниццу вместе с сыном. Она надеялась, что ривьерское солнце поможет ей, наконец, встать на ноги. И действительно, еще в дороге отчасти вернулся интерес к жизни.

В Ницце, благодаря высоким связям

одной из старых ее подруг (тетка ее была замужем за крупным вишистом, самим Пьером Лавалем), Жанин удалось обменять свой польский паспорт на французский. В новой «национальной Франции», которая пришла на смену наскучившей массам «интернациональной», лучше было быть чистой француженкой, чем непонятно кем.

По приезде в Ниццу Жанин и Антек жили у родных на улице России, но уже в конце сентября в Ницце объявился Никола, и тогда они с Жанин сняли первую свою семейную квартиру близ железнодорожной линии, в пяти минутах от городского вокзала Нис-Виль, на улице Буаси д\'Англас. Квартира была трехкомнатная. У десятилетнего Антека была теперь своя комнатка, у Жанин и Никола одна на двоих, а в гостиной, по ту сторону коридора они устроили ателье. Жанин была еще совсем слабая, но вскоре она начала снова писать пейзажи, и маршан Мокер с улицы Массена даже подписал с ней контракт. Глава семейства барон де Сталь тоже зарабатывал на жизнь время от времени: то красил стены, то лакировал мебель в магазине антиквара Дрея на улице Пасторелли. Настоящая фамилия Дрея была Дрейфус, но при итальянской оккупации еврей еще мог надеяться уцелеть. Евреи из северных районов Франции и из Восточной Европы, хоть и не вовсе без страха за жизнь, выживали пока и в самой Ницце, и в Сен-Мартен Везюби, и в других маленьких городках Лазурного Берега. Иван Бунин держал у себя на даче в Грасе молодого журналиста Александа Бахраха.

«Куда ж он пойдет, мой нахлебник? – сочувственно говорил Иван Алексеевич. – Он же еврей». Строго говоря, Бунин и сам был нахлебником обожавших его интеллигентных евреев с самого начала своей эмиграции…

Ниццу заполняли в ту пору беженцы со всего света. Среди них было немало парижан (которые приравнивали свое переселение из оккупированного Парижа на средиземноморские курорты к акту настоящего Сопротивления) и среди них немало художников. Времени на живопись у Никола пока оставалось немного, писал он редко, но художественная атмосфера, царившая тогда в захудалой Ницце, была благотворной для творческих поисков. Конечно, перенаселенность города, нехватка транспорта и долгая война приводили к трудностям со снабжением, хотя настоящего голода, как в России или где-нибудь в Африке, ни в Ницце, ни в Париже не было ни в войну, ни после войны. Была скудная норма дешевого хлеба, но всегда существовал свободный рынок, называемый «черным». Но раз можно было, не затрудняя барона и художницу, послать малолетнего Антека, чтоб он раздобыл хлеба или еще чего, положение еще не было критическим и распухшие от голода люди не лежали на Английском променаде, как где-нибудь в Харькове или Ленинграде. Конечно, в перенаселенной Ницце и в Приморских Альпах хлеб был дороже, чем где-нибудь в Оверни, но ведь и самое слово «голод» слишком трудно перевести на иностранный язык, ибо, с одной стороны, оно при переводе сразу попадает в незнакомую традицию, а с другой, неистощимо используется политическими группами в своих пропагандистских целях. К тому же трудно решить, с чем больше связано ощущение голода – с потребностями желудка («надо кормить зверя», как говаривал отец де Сталя добрый инженер Фрисеро) или с психологической травмой (наблюдаемой сегодня у детей даже в самых сытых семьях «благополучного» мира).

В одном русском очерке о жизни Никола де Сталя я прочел о том, что бедный Никола полжизни голодал. Конечно, захотелось узнать, что имел в виду автор. Тем более, что автор – русский, и вдобавок еще петербургский искусствовед. Ну, а былой Петроград и былой Ленинград не могут не терзать память русского человека воспоминаниями о голоде-убийце (два мильона убитых голодом, такое помнят веками).

Важна к тому же традиция. В те самые времена 74-летний Бунин, живший неподалеку от Ниццы, сделал отчаянную дневниковую запись о том, что жена приготовила ему овощной суп… И тут же сладострастно описал вчерашний завтрак в гостях у богатого дачного соседа: «вчера баранье жиго у Клягина – все плавало в жиру…»

То же булимическое сладострастие ощутимо в письме, присланном Никола де Сталем из Марокко:

«Сегодня… я обедал вместе с Жаном у шерифа Рогради, апельсины рдели на ветвях деревьев, великолепная негритянка принесла на закуску огромный поднос с пирожными на меду, потом принесли очень жирного молодого барашка, мягкого и нежного, как масло, потом каждому дали целую курицу, и блюда благоухали восточными пряностями, а запивали все оранжадом, в которым плавали цветки апельсинового дерева, небо было синим, и птицы гомонили на деревьях. Жан, пять раз опустошив блюдо с мясом, почувствовал себя много лучше. Обед завершало чаепитие. Мы бесконечно долго пили чай под урчание серебряного самовара. И вышли мы исполненные доброты и благодати, мечтая чтоб Платона приговорили к смертной казни».

Да, конечно, Никола хочет повеселить милую мадам Фрисеро. Он пародирует почерпнутое ею из романов представление о пряном, обильном, экзотическом Востоке, а все же он здесь присутствует, этот истекающий жиром барашек, ибо до XXI века с его понятиями о диете еще далеко.

Что же до грустных и небескорыстных рассказов о вечно голодающих нисуазких или парижских тружениках, тем, что знакомы нам по школьным учебникам и бюллетеням новостей, то они все те же, без перемен. Тут довелось мне работать переводчиком-синхронистом на каком-то международном форуме в Верхнем Провансе, и вышел я после ресторанного ужина с группой российских земляков нагуливать сон под провансальскими звездами. Когда я выходил, они о чем-то оживленно спорили. А потом старший из них обратился ко мне с большой задушевностью:

Поделиться с друзьями: