Порыв ветра, или Звезда над Антибой

В антибском замке Гримальди вскоре после войны добрых пять месяцев писал свои картины самый прославленный клиент Розенберга и Канвейлера Пик (Пикассо), который и подарил бесценное собрание написанных здесь картин замковому музею. Долгие годы прожили в этих местах Жюль Верн, Мопассан, Грэм Грин… По вечерам в баре «У Феликса» можно было встретить много незаурядных и любопытных людей. Так что если, читая письма Никола де Сталя или его жизнеописания, вы представите, что Антиб это глушь, наподобие Зосимовой Пустыни под Нарофоминском (где подолгу сиживал автор этих строк), то наш долг уточнить, что это один из самых старых, самых живописных и самых населенных городков Французской Ривьеры.

Вскоре по приезде в Антиб, в октябре, в ответ на письмо мадам Грийе, упоминавшей вполне шутливо их совместное сицилийское путешествие, хохот Никола и его бас, де Сталь отозвался с трагической мрачностью:

«Не могу рассказать тебе ничего доброго ни о своем голосе ни о моем хохоте, но я много работал этим летом и пытался подыскать себе жилье, самое неудобное, какое только смогу, чтоб жить у моря похуже, видеть хуже и производить картины, как смогу, это кончится тем, что войдет в привычку резать на куски собственное сердце».

Мадам Грийе была подруга Шара и Жанны. Для передачи последней, видимо, и предназначалась жалоба Никола.

В те же дни де Сталь сообщил Жаку Дюбуру, что он уезжает в Испанию: «не сидеть же мне всю зиму у моря».

Де Сталь списался с Пьером Лекюиром, чтобы поехать вместе с ним в Испанию на скромном его ситроене («четыре лошади»). Ситроен самого Никола, немало претерпевший от лихой езды и опасных замашек водителя, был в ту пору в ремонте.

Они двинулись в путь с Лекюиром в середине октября, проехали Барселону, Аликанте, Гренаду, Севилью, Кадис, Толедо и остановились в Мадриде, чтобы побывать в музее Прадо. Оказалось, что воспоминания первого визита (Никола было тогда 22 года) живы в памяти: Гойя, Эль Греко, Веласкес…

Гойя показался ему на сей раз замечательным, но слишком нервным. Художник должен скрывать свои настроения… А вот Веласкес! Какое величие, спокойствие, какое мастерство…

Де Сталь послал из Мадрида письмо Жаку Дюбуру, содержавшее восторженный панегирик великому Веласкесу:

«Это такой гений, что он даже не хвастает своей гениальностью, просто сообщает публике: да, я талантлив, но я принимаю это всерьез. Какое удовольствие! Какое наслаждение! Крепкий, спокойный, неколебимо стоящий на ногах, уходящий в землю всеми корнями, всем художникам художник, равно держащийся в стороне и от королей и от пигмеев, от самого себя и от окружающих. Сотворяющий чудо всяким прикосновением кисти, бестрепетный даже в своем трепете и колебанье, необъятный в своей простоте, своей трезвости, всегда на предельной высоте красочности, все в его власти, кроме него самого, а он, вот он на полотне».

От многих наблюдателей не ускользнуло, о ком и о чем пишет де Сталь в этом письме Дюбуру. Конечно, он пишет о собственной живописи. О чем вообще он может писать и говорить? О себе, о своих бедах, о своей живописи и ее близости к великим, величайшим в истории мастерам. О Гойе, который позволяет страстям вторгаться в олимпийское достоинство живописи. Вот он не позволит… Об Эль Греко… Читая эти высказывания, психиатр озабоченно хмурит лоб: нехороший симптом. Но искусствоведы подтверждают: конечно же, это о его живописи. Все очень точно. Приводя слова де Сталя о Веласкесе, искусствовед Федерико Николао сообщает, что все это можно сказать об антибских морских пейзажах де Сталя. Искусствоведам-писателям приходят на помощь искусствоведы-маршаны: полотно «Средиземное море» (всего метр на полтора) уже в начале двухтысячных годов было продано почти за два с половиной мильона долларов. А сколько же могут стоить нынче «Порт Антиб», «Корабли», «Мачты»? Да им цены нет!

Но вернемся к Веласкесу, Гойе, Эль Греко, вернемся к машине Лекюира…

Выйдя из музея Прадо, Никола де Сталь решает немедленно прервать это путешествие и вернуться в мастерскую. Там он будет исцеляться живописью, и может, Жанна все же будет приезжать время от времени. У нее есть свои интересы…

В письме Дибуру Никола сообщает о своем неожиданном решении. Он возвращается:

«Завтра я возвращаюсь в Антиб работать. Хорошее путешествие. Немало рисунков, несколько предметов для натюрмортов в моих чемоданах, если на них не позарятся таможенники, и безумное желание писать фигуры, портреты, всадников, рынки, толпу на рынках».

Он бы и написал все это, если б ему был отпущен срок… А натюрморты он написать успел, и какие натюрморты!

Итак, последнее заграничное путешествие было прервано в Мадриде. Никола улетел на Лазурный Берег, оставив Лекюира с его тесным ситроеном «четыре лошади», над которым во время их странствия так безутешно торчала голова его спутника.

– Славное было путешествие? – спросил я недавно у Пьера Лекюира, навестив его неподалеку от Сада растений.

– Ужасное. Он все время молчал. Молчал или плакался. Рассказывал о любви…

Помолчав немного, поэт уточнил безрадостно:

– Обливался слезами, рыдал…

В письме из Парижа Пьер Лекюир пытался успокоить де Сталя, вразумить, заставить его рассуждать… Вероятно, напоминал про обещание сходить к врачу, принимать лечебные ванны.

Но как убедить взрослого человека, который так уверен в своем превосходстве, что человеку этому нужен врач. Очень скоро де Сталь сообщил Лекюиру, что никаких ванн он принимать не будет.

«Не терзайтесь по моему поводу, – писал де Сталь Лекюиру, – Можно еще будет всплыть со дна, если не поднимется шторм. Я продолжаю лежать, потому что хочу безо всякой надежды дойти до конца своих терзаний, до самой их ласки. Вы здорово мне помогли. Я дойду до полной г л у х о т ы, до молчания, и это потребует времени. Я плачу в одиночестве над своими картинами, и это их очеловечивает мало-помалу, легонечко, хотя бы с подрамника».

Иногда он вдруг оглядывался и видел, что он в раю: цветы, живописный антибский базарчик, и сверкающее море, и простор, до самой Бордигеры… Он даже описал это состояние в письме Дюбуру:

«Так хорошо ощущать, что ты во Франции, всегда идет кто-то с цветами, и птицы пробуждаются поутру».

В одном из писем он признал, что Антиб это сущий рай. К тому же он не забывал про свой «малый замок», заботился о его меблировке. В Испании он купил какие-то табуретки для Менерба, а под стеной антибской цитадели заказал мастеру два шезлонга (оплатил пока только один).

И молодые женщины не вовсе оставляли его в покое. Были еще какие-то модели, кроме Жанны. Молодая искусница-фотограф Жоржетта Шадурн сняла его полуобнаженным на пляже. Взгляд (в объектив или мимо) был у него вполне заинтересованный. Молодая исследовательница Бетти хотела наедине обсудить с ним проблемы политического убийства, суфизма, исмаилитов, деятельность Старца Горы, ассасинов, в общем, предтеч недалекой уже Аль-Каиды. Художник казался ей для этого достаточно рослым и агрессивным…

– О, когда у человека столько денег, женщины вешаются ему на шею! – сказал мне недавно в Ницце старый мудрый букинист месье Жак Матарассо. И речь у нас шла именно о нем, о Никола, которого месье Жак видел то ли в конце февраля, то ли даже в начале марта. Никола шутил, кажется, даже хохотал…

Потом взрыв неукротимой энергии сменялся у него депрессией и тогда все раздражало его – и морской ветерок (о, эти ненавистные порывы ветра!), и плеск волны, и сияние солнца… Ну да, раздражал свет, средиземноморский свет, проникавший «в его дыру», в его мастерскую, точно шарик пинг-понга. Все бывало тогда не по нем…

«Чего же вы ждете? – горько спрашивал он в письме к подруге Жанны, супруге супрефекта мадам Грийе, – Нехватает гордости, не хватает самолюбия, не хватает решимости в сердце, чтобы дойти до предела этого ада…»