Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Другой подруге Жанны, художнице Герте Осман Никола писал еще откровеннее и подробнее. Начинал письмо с высокомерных советов мастера о ритме работы (совсем недавно я прочел в подписи под выставленным на сайте рисунком Герты, что она «ученица Никола де Сталя»), а кончал вполне жалобно:
«Нелегко все это, Герта, нелегко заново начинать жизнь вот так одному перед морем».
И море, и ветер, и солнце словно нарочно терзали его душу.
В публикации его писем той поры издателями вымараны какие-то слишком интимные жалобы, но понятно, что жалобы содержались чуть не во всех письмах.
В Париже состоянием Никола де Сталя были озабочены его друзья – сотрудники Пьер Лекюир и Жак Дюбур. Одно из писем к Дюбуру начинается той самой фразой, какой начиналось письмо к Лекюиру: «Не терзайтесь по моему поводу…»
Между тем, сам де Сталь начинает терзаться неуверенностью по поводу собственной живописи. Он ищет новых путей в
Старый Розенберг вполне осторожно сообщает де Сталю, что иные из покупателей недовольны, что былая масса материи, наложенной мастихином, уступает место легким материалам, что американские его поклонники предпочитают былую пастозность. При этом опытный галерист осторожно успокаивает де Сталя:
«Но знаете, всегда ведь предпочитают у художника то, что он делал раньше. Вас уже начинают различать по периодам. Как видите, история тут возникает быстро…»
Перемену материала и новые работы не одобрил и богатый коллекционер, «оксфордский эфеб» Дуглас Купер, чье мнение и чью коллекцию «классиков» так высоко ставил де Сталь. Купер навестил антибское ателье Сталя вместе с молодым своим другом Джоном Ричардсоном, которому мы и обязаны неторопливым описанием визита:
«Моя последняя встреча с де Сталем так же для меня памятна, как первая, хотя она и была намного менее радостной, чем первая. Незадолго до самоубийства он нас пригласил в Антиб, чтобы мы с Купером посмотрели его новые полотна. Он казался еще более взбудораженным, чем раньше, чувствуя свою вину, потому что он бросил семью, и он отчаянно нуждался в том, чтобы одобрили его работу. Жилище его, нависавшее над скалами и морем, вероятно, могло казаться не лишенным некоторого очарования в летнюю пору, но в тот пасмурный и ветреный день в разгаре зимы оно казалось воистину зловещим. А между тем, именно в этой мастерской Сталь создал некоторые из самых волнующих произведений своего творчества. Никогда не удавалось ему достичь такой колористической роскоши, как в этом мистическом гимне живописи, который он назвал «Уголок мастерской в синем цвете». В нем словно слились воедино и сюжет и все средства живописи. К сожалению, Купер был в тот день особенно мрачен и ворчлив. Он недоволен был, что художник, чьими работами он восхищался, может в один прекрасный день сделать вдруг такой резкий рывок на пути к совершенству. Он без одобрения отнесся к тому, что он назвал «послаблением» и без обиняков заявил об этом… Бедный Сталь пытался обороняться от подобной недоброжелательности, но озлобленный коллекционер, необоснованно призвав себе на помощь правила кубизма как мерило всякой художественности и осудив отступления от этих правил, продолжал критиковать Сталя за дешевую риторику, за грандиозность его замаха и новый лиризм. Я оставил их спорить, чтобы отойти и рассмотреть поближе полотно, которое таило в себе некую неодолимую угрозу: серый холст, на котором чайки били крыльями на фоне пустынного моря. В той же стене, на которой висела картина, было окно, и из него открывалась совершенно та же картина, все, включая чаек. Совершенно то же, что взлет воронов на кукурузном поле у Ван-Гога на его последней картине, помнится, эта мысль промелькнула у меня тогда и я поежился в предчувствии беды».
Молодой друг Дугласа Купера был прав в главном: в этой зловещего вида мастерской были созданы самые, наверно, замечательные полотна Никола де Сталя. И он сам и те, кто следил тогда за его творчеством, писали об истинном взрыве, об озарении. Почти полторы сотни картин за девять месяцев Антиба! И каких картин!
Учтите, что при этом художник еще успевал разъезжать по Франции, наблюдать за преобразованием своего «малого замка» в Менербе, съездил в Париж, сгонял на выставку живописи Курбе в Лионе.
Он писал натюрморты. Уголок мастерской, какая-то посуда, бокалы, хлеб насущный, кофейник, салатница… И при этом бокалы его были удивительными, предметы излучали внутренний свет. И его «Хлеб», и его «Салатницу», и его «Этажерку» называют шедеврами.
Он писал морские пейзажи, антибский порт, корабли, лодки, лодки, лодки. Одни искусствоведы называют шедевром его «Порт», другие «Средиземное море», третьи его «Корабли»… Многие пишут, что это и есть «настоящий Сталь». А лондонские аукционы «голосуют рублем». Точнее, долларом.
Конечно, его огорчали попреки маститого Дугласа, замечания Лекюира, осторожные намеки Розенберга. Но он не переставал искать. Красный цвет неистощимо боролся у него с синим…
Художник выглядел теперь еще более надменным, самоуверенным и нетерпимым. Однако он был уязвим, он переживал мучительные сомнения. Искал гуру, наставника, исповедника. В отсутствии Жана Борэ на Ривьере Никола садился за письма Жаку Дюбуру, которому он писал в декабре 1954, на вершине
своей американской славы:«То, за что я взялся, это мое беспрерывное обновление, воистину беспрерывное, это не так легко. Моя живопись, я знаю, какой она представляется, ее неистовство, ее непрестанное борение и проба силы, но она очень хрупкая, в добром смысле слова, это вещь возвышенная. Она хрупкая, как любовь… Когда полотно удается, я страшным образом ощущаю элемент случайности, как при головокружении, элемент удачи, удачного приложения силы. Несмотря ни на что, это, по всей видимости, только удача… и это страшно, это печально, это обескураживает…»
В Ланьи и в Менербе, а потом и в Антибе Сталь теперь писал фигуру. Точнее, обнаженную фигуру (ню). Чаще всего одну и ту же женскую фигуру, которая стала для него наваждением, – фигуру обнаженной люберонки Жанны, дочери арендатора Матье, ученицы и музы искушенного резистанта Рене Шара, замужней дамы, матери двоих детей. Она стала «моделью» Никола де Сталя. Возможно, ее семье не мешал приработок, да и вообще, может, лестно быть моделью ходожника. Жанна стала моделью де Сталя, его возлюбленной, его мучительницей. Она стала персонажем таинственной истории де Сталя, мифологическим персонажем французской и мировой живописи (вроде как былая одесситка Дина Верни – Эйбиндер или казанская девушка «Гала» – Дьяконова). Ее переписка с художником до сих пор упрятана за семью печатями, писать о ней одетой и сегодня запрещено, но о ней же, о другой, обнаженной, о ее ню можно писать сколько угодно, потому что это уже чистое искусствоведенье. Признанные мэтры искусствоведенья пишут об этих ню де Сталя восторженно. На одном из сайтов французского интернета, можно даже отыскать неопределенных лет фотографии этой дамы. Они не обманывают самых трезвых предположений. Хотя не могут опровергнуть и самых грустных догадок.
В антибской мастерской Никола де Сталем было написано полотно «Лежащая обнаженная на синем фоне» или «Лежащая синяя» (Nu couche bleu), о котором образованная внучка де Сталя (искусствовед и философ) написала, что это идеальная, метафизическая картина, «шедевр, в котором в полной мере выражен смысл абсолюта».
Восторженные страницы посвятил этому полотну итальянский искусствовед Федерико Николао:
«Ослепительна красота этого тела, которое является нашему взгляду в невозможном, противоречащем всякой логике равновесии…Наше чувство приближенности тела отвращено к дальнему фону, который полотно подает нам как некое богоявление. Порыв желания на этой картине является таким сильным и в то же время столь потаенным, что чувство и изображение сливаются воедино. Здесь мы встречаемся с безграничностью нашего видения и с самым волшебным, что может быть в живописи: с умением представить пространство…»
Не уверен, что капризная люберонская «модель» была в восторге от того, как авангардный художник решает с помощью ее обнаженного тела проблемы художественного пространства. До нас дошло пока очень мало ее отзывов обо всей этой любовной истории, которая кончилась так страшно. Преданы гласности лишь две-три фразы из ее письма подруге: о том, что Никола очень много работает и что он не расстается со своей навязчивой идеей.
Эта навязчивая идея – самоубийство. Никаких подтверждений тому, что Жанна была без ума от нашего героя, не найдешь. Впрочем, биограф Грельсамер рассказывает, что де Сталь предложил своей жене Франсуазе принять в дом Жанну в качестве второй жены и что Жанну такая перемена в ее семейном и социальном статусе как будто устраивала. Она только попросила объявить ее крестной матерью детей Никола. На первый взгляд, такое вполне мусульманское семейное устройство, предложенное художником, может показаться несколько странным. Во всяком случае, именно таким оно показалось жене Никола Франсуазе, и она от брака втроем отказалась. Может, ей просто не нравилась Жанна. А может, она не могла предвидеть, как скоро все кончится. То, что все это не кончится добром, предвидеть было возможно. Не даром так обеспокоены были в Париже и Лекюир, и Дюбур…
Конечно, Франсуаза была девушка из мирной альпийской деревни, имевшая счастье (или несчастье) выйти за не вполне уравновешенного художника-авангардиста. Она не былая готова к такому повороту семейной жизни. На самом деле в европейских элитарных, или богемных, кругах подобный «menage a trois» не был такой уж редкостью. Работник петроградской ЧК Осип Максимович Брик спокойно впустил в свою семью молодого поэта Маяковского, и поэт Маяковский очень любил и жену чекиста и его самого. Вероятно, любили О.М.Брика и другие работники ОГПУ, жившие позднее с его женой, потому что он ухитрился мирно скончаться в своей постели. Но вот позднее поэт Маяковский не захотел уживаться с мужем молоденькой актрисы Полонской и выстрелил себе в голову. Любой историк добавит, что наверно, у поэта Маяковского были и какие-то дополнительные мотивы (какие – то страхи, подлинные или мнимые неудачи) для столь решительного поступка – и будет прав…