Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Автор этих строк умиленно вспоминает, как его собственная, первая (тогда еще совсем молодая) супруга предложила ему ввести в их небольшую семью вполне знаменитого и процветающего художника-инсталятора.
– Когда ты получше узнаешь его, ты его полюбишь, – убеждала меня жена, – Он такой трудолюбивый, такой талантливый.
Автор этих строк отказался тогда от семейного счастья втроем, но подводя итоги долгой своей жизни, понимает, что упустил редкий шанс поближе познакомиться с высоким искусством инсталляции и вдобавок заплатил досрочною разлукой с нежно любимым сыном. Но поди знай…
Бедная Франсуаза. Бедный сиротка-художник. Бедные (хотя, может, и не во всех смыслах бедные) сиротки нашего героя…
Ну а что же все-таки Жанна? Неужели ничего нельзя сказать об этой героине нашей книги? Ведь мы столько раз видели ее обнаженной,
«Тело женщины одновременно и предлагает себя и запрещает приближаться, вытягиваясь по горизонтали. Чтоб преодолеть отпор, необходимо усилие, а чтобы взглянуть ей в лицо, мы прежде всего устремляемся в это темно-красное пространство, то самое, к которому она тянется, чуть откинувшись назад, куда она соскользнет в интим белой простыни, той, что допустила мимолетное явление этой женщины и удержала ее для нашего взгляда. И в нас отзывается светло-синяя гамма этой наготы».
Дальше искусствовед пишет о тайном языке, который один мог бы расколдовать эту минуту недвижности, и только потом позволяет себе признание в любви: он называет красоту этого тела «ослепительной».
Что можем мы добавить жизнеутверждающего к подобному гимну красоте обнаженной люберонской Жанны? Разве что сообщить о первом успехе обнаженных де Сталя на торгах у Розенберга…
Конечно, серьезное искусствоведение чаще обращает внимание зрителя и читателя не на то, откуда взялось на картине исступление страсти, а на то, откуда у той или иной картины «растут ноги».
На память людям внимательным невольно приходит (и впрямь высоко почитаемый де Сталем, и даже неотвязный) Анри Матисс, в частности, его коллажи. Моя былая парижская соседка Лидия Николаевна Делекторская рассказывала мне, как она помогала Матиссу (у которого ей довелось быть и сиделкой, и «моделью», и возлюбленной, и секретаршей) вырезать из цветной бумаги эти бессмертные фигурки для его бессмертных коллажей. В обзоре недавней выставки Никола де Сталя в швейцарском Мартиньи парижский обозреватель (искусствовед Ф.Дажан) напомнил, что де Сталь дружил с зятем Матисса писателем Жоржем Дютюи. Боже, как тесен мир!
Поздние полотна де Сталя (сицилийские и провансальские пейзажи и даже ню) наводят искусствоведов и на другие давние впечатления художника. Почти все пишут об ощутимом влиянии византийской мозаики и живописи, а также русской иконы… Трудно сказать наверняка, что вспоминалось Николаю в эти последние мучительные месяцы его жизни. Иконостасы петербургских соборов (Петропавловского или Казанского, куда водила их няня в годы отцовского подполья), агнец из брюссельского собора или даже первая собственная выставка с Ростиславом Лукиным из «Иконы»? Однако, от догадки о русской иконе никуда не уйти искусствоведам, которые занимаются де Сталем.
«Рискуя быть обвиненными в святотатстве, – пишет парижанка Вероника Шильц (имевшая, кстати, намного больше русских друзей, чем сам Никола де Сталь), – мы можем сказать, что никогда Никола де Сталь не был так близок к иконе, как… в серии «ню» и «фигур» 1953-54 гг…»
И автор монографии о де Стале Жан-Клод Маркаде, и его покойная супруга В.Ходасевич, посвятившая творчеству Сталя одно из первых русских исследований, и знаменитый Андре Шастель – все говорят о несомненных чертах русской иконы во французской живописи космополита де Сталя. В этой связи вы найдете у них и рассуждения о приоритете сущности над видимостью, и о красочном разгуле, дарящем радость, и об обратной перспективе, и о сплошном фоне, и о ярком красном, и о вечном пристрастии путешествующего де Сталя к византийской живописи. В наибольшей степени все эти наблюдения касаются последних месяцев жизни художника, последнего его взлета и последнего «взрыва». Впрочем, Жан-Клод Маркаде настойчиво обращает наше внимание и на ранние (1939-1941
гг) сталевские портреты бедной его подруги Жанин. «Это сущие иконы… У нее глаза архангела…» – замечает исследователь.Жорж Дюпюи с уверенностью говорит, что, как и любимый им Эль Греко, де Сталь был ученик византийской школы. Маркаде утверждает, что энергия цвета в последних работах де Сталя родственна энергии цвета в иконе. Как любил говорить Ланской, этот цвет «поет». Так что, выученик французской точности и дисциплины де Сталь являет редкий в искусстве XX века образец синтеза старинного и нового.
Глава 35. Музыка последней зимы
Убегая в Мадриде от попутчика и неисцелимой тоски, де Сталь все же не забыл прикупить мебель для Менерба, а также прихватить и запихнуть в чемодан какие-то мало кому интересные предметы (которые не могли не озадачить таможню) – какие-то флаконы, бокалы, горшочки и вазочки: он писал в ту пору натюрморты. Он уже разместил на своих натюрмортах все предметы посуды и мебели, уцелевшие от прежней антибской знаменитости, работавшей в том же ателье, срисовал в Спераседе у Жана Борэ посудную полку завезенным из Штатов фломастером, а незадолго до смерти превратил рисунок в чудное полотно «Этажерка». Как отметила грамотная внучка художника (Мари де Буше), иные из предметов на натюрмортах де Сталя словно светятся изнутри. Впрочем, в последних его натюрмортах все чаще преобладают холодные тона.
«В последние недели жизни Никола де Сталя, – пишет искусствовед Вероника Шильц, – оранжевый, красный, желтый противопоставляются черному, серому, темно-свинцовому в его натюрмортах, в которых читается нарастающее чувство одиночества… доходящее до траурной скорби по цвету…»
Думается, нельзя не упомянуть о состязании синего и красного в последних картинах де Сталя. Об этом писал Анри Мансар, определяя противостояние синего и красного как «космическое противостояние земли и неба», напоминая нам «синего Рублева», формулу Кандинского и даже черновик Флобера, в котором героиня смотрит на улицу через синее окно: «через синее все казалось грустным». «Синий уголок ателье» Андре Шастель находил попросту «мрачным» (lugubrе).
Что же до красного фона недописанного, последнего полотна де Сталя, то он вдохновил недавно одного из французских литераторов на создание повести «Мажорный красный». Уже два с половиной века неклеванные ни «красным петухом», ни «жареным», французские литераторы остаются по традиции «красными», хотя де Сталь (которому посвящена повесть) вряд ли имеет к этому застарелому энтузиазму прямое отношение.
В последние месяцы и недели жизни в Антибе де Сталю вдруг стали вспоминаться люди из Ниццы, из Брюсселя, из прошлого. Он навестил в Ницце Жака Матарассо, пригласил супругов Обле навестить его в Антибе, а однажды вдруг написал длинное письмо одной из первых своих женщин – Мадлен Опер. В этом письме среди разнообразных сообщений были и совсем устрашающие:
«…между мной и реальностью воздвиглась стена, прозрачная, тяжелая, мощная… чтобы пробиться к подлинному свету, я должен избавиться от своего телесного каркаса».
Впрочем, о своем желании слиться с еще более широким пространством де Сталь писал все последние годы.
Подвергший блестящему разбору письма де Сталя искусствовед Андре Шастель отметил постепенный переход от надменности тона и искусной дипломатичности гордого художника к печальной и неизбывной жалобе:
«После того, как минули первые радости в связи со свалившейся на него известностью, и первые экстравагантные траты, появляются печальные жалобы на усталость и бессонницу, на нервозность и исступление. Нечто безысходное и неисцелимое вытесняет в нем безграничную самоуверенность. Можно отметить, как нарастает тема роковой обреченности. Тон остается гордым, хотя по временам и жалобным. Появляется то, что он называет «туманом»…
В последние месяцы своей жизни де Сталь чаще всего излагал свои взгляды на живопись в письмах Жаку Дюбуру, а иногда подругам Жанны мадам Грийе или мадам Осман. Последнее из таких «теоретизирующих» писем он послал в январе 1955 года коллекционеру и искусствоведу Дугласу Куперу. Де Сталь писал о роли случая и случайности в развитии его живописи. Он не впервые писал о роли случайности или даже «взрыва», о вторжении неведомой внешней силы, о находках, являвшихся сами собой… Как ни странно, французским комментаторам не вспоминался при этом старший художник (в некотором смысле «основоположник»), писавший о том же несколько десятилетий тому назад: