«Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листом…»
Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листомощущаю себя, тем сильнее, что мало-помалу ясно —осыпается всякий сезонный праздник, в томчисле и победный салют небывалой частнойжизни, выдыхается, словно яблочный самогонв чайном блюдце с каёмкой, её голубая влага,и шуршит в темноте обёрточная бумагана подарке недорогом.По словам жены, я в ночи скрежещу зубами и, огрызаясьна угрозы хозяев небесных, сумрачным их рабамрассылаю в подарок сны о том, как мохнатый заяцкрепкой лапкой бьёт в игрушечный барабан.Дети мои, право слово, это проблема. Запас мой(чувств и мыслей) оскудел, а пополнять его стало опасно. Ох.По утрам, как отец покойный, я страдаю не то что астмой,но застарелым кашлем курильщика. Вдохвслед за выдохом все труднее. Подходит к штангеспившийся легковес, подымает её, роняет, всхлипнул, ушёл,затих.Так и я, дорогие мои, страшусь, что беспощадный ангелизблюет меня, морщась, из уст своих.Крепкое нынче пивко. И зима необычно сурова.Вот персонаж мой любимый, бомж без денег и крова,раздобыл
где-то баян, научиться играть сумел.В переходе подземном поёт, собирает монетки на опохмел.Мимо него бредёт человечество, нация без отечества,а над ним Христос, а под ним – могилы до самого центра земли.Сердце ещё колотится, ландышем горьким лечится,в кепке мелочь с орлом ощипанным, полтинники да рубли.Procul este, profani. В смысле – прочь, посторонние.Как для камня нет бороны, так для гибели нет иронии(всю-то ночь радела, гасила в прихожей свет),но для музыки нет предела, и смерти нет.
НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Февраль 2001 – октябрь 2003
«Говорят, что время – река. Тогда человек – ручей…»
Говорят, что время – река. Тогда человек – ручей,что уходит внезапно под почву – и нет его.Остаются сущие мелочи, вроде ключейзапропастившихся, не говоря уж оизгрызенной трубке, очках, разговорах о воскрешенииЛазаря (квалифицирующемся как бред,нарушающий все законы физики). По чужой душебез фонаря не побродишь, а фонаря-то и нет.Говорят, что носивший музыку на рукахи губивший её, как заурядный псих,несомненно, будет низвергнут в геенну каксоблазнивший кого-то из малых сих.А ещё говорят, что смерть – это великий взрыв.Ничего подобного. Или я ошибаюсь, ивторопях ночную молитву проговорив,даже грешник становится равен своей любви?За колючей проволокой земной тюрьмы,за поминальным столом с безносою, в многотрудныйподземельных скорбей, без ушедших мыкое-как выживаем – но как же они без нас?
«Всё ли в мире устроено справедливо?..»
Всё ли в мире устроено справедливо?Протекает в лугах река, а над нею иваТо роняет листья, то смотрит в ночную воду,Не спеша оплакать свою свободу.А над нею звезда лесов, блуждающая невестаМолодому камню, себе не находит места,Тыркается лучами в пыль и, не зная солнца,Неизвестно куда, неизвестно зачем несётся.А над ней человек – никому не муж, не любовник,Он свечу восковую сжимает в зубах неровных,Нерадивый хозяин неба, незаконный владелец суши,Указательными он зажимает уши,Распевает под шум ветвей, босою ногой рисуяЧёрный крест на песке, никому особо не адресуяНи огня своего, ни ненависти, ни печали.Сколько раз мы с тобою его встречали —Сколько раз воротили взгляд перед тем, как зябкоБросить монетку в его пустую овечью шапку…
«Жительница ночных поездов, ты и сейчас ещё молода, но…»
Жительница ночных поездов, ты и сейчас ещё молода, номы не виделись слишком долго. Должно быть, прекрасной дамоймногие числят тебя доселе, хотя изменилось, как говорится,многоес той поры, когда над Обводным каналом, словно Астарта,луна двурогаяухмылялась. Была ты в те годы сущей монашкой.Очи держала долу,щурясь, сутулилась, говорила мало. Столько несчастийрушилось на тебя, что я думал: эту Господню школукончить дано не всякому, и дёргался, когда чёрной мастикони, кружась, мимо тебя пролетали, и – почему-то левой —рукоюты от них отмахивалась. Много плакала. Помидорови огурцов не выносила, как и арбузов, впрочем.Одевалась из «Детского мира». Любила морские камни.Разговорово грехе не терпела. Молилась. К началу ночиочевидно грустнела. Школьною ручкой писала стихи о Риме,где не бывала, считая, однако, что именно тамФранциск Ассизскийпроповедовал сойкам и чайкам. Съездишь, вернёшься —поговорим ивыясним все неточности и ошибки. Вновь месяц низкийнад горизонтом мерцает, алея, как медное солнце мёртвых.И не припомнить, нет, не припомнить, что было во-первых,а что в-четвёртых.Ты кивала, когда вопрошал я – простила ли, не простила.А через десять лет отомстила – как же ты мне отомстила!
«Вот замерзающая Волга. Вот нож, Евангелие, кровать…»
Вот замерзающая Волга. Вот нож, Евангелие, кровать.Ты уверяешь, что недолго осталось им существовать.Ты повторяешь, взор сужая, что мучающее нас во сне,бесспорно, правда – но чужая. А явь – на вороном конечетвёртый всадник, имя коему я не смогу произнести,хотя тревоги и покоя мне тоже хочется. Свисти,степной разбойник, разверзайся, небесный свод.И льва, и зайца,и горлицу, и всех иных простуженных зверей земныхк вратам заснеженного рая, ничьей вины не разбирая,уже ведёт среди могил серьёзный ангел Азраилпод звуки песни колыбельной. Но слов её издалекане услыхать. Лес корабельный сведён. Усердствует река,течёт река, точильный камень по дну глубокому влача,где беспокойно дремлет Каин – один, без плача и врача…
«Где цвела герань под писк воробья, где в июне среди аллей…»
Где цвела герань под писк воробья, где в июне среди аллейжгли тополиный пух сыновья шофёров и слесарей, —там царь Кащей над стихами чах, как всякий средний поэт,не зная, сколь трудно писать о вещах, которым названья нет.Ах, время, время, безродный вор, неостановимый тать!Выходила на двор выбивать ковёр моя молодая мать, —а меня Аполлон забирал в полон, кислоты добавив к слезе,и вслепую блуждал я среди колонн, вокзалов и КПЗ.Блажен, кто вопль из груди исторг, невольно укрыв плащомлицо; блажен возвративший долг, который давно прощён;блажен усвоивший жизнь из книг, а верней сказать, из однойкниги. И жалок её должник, с громоздкой своей винойне в силах справиться. Как спасти неверующего? Где онпоёт, растягивая до кости военный аккордеон,когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло,как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?
«То зубы сжимал, то бежал от судьбы…»
То зубы сжимал, то бежал от судьбы,как грешников – бес, собирая грибына
грани горы и оврага.На вакхе венок, под сосной барвинок,и ты одинока, и я одинокв объятиях бога живаго.И ты говорила (а я повторил)о том, что непрочные створки раскрылмоллюск на незрячем коралле. Язычнику —идол, спасённому – рай.Ты помнишь, дворец по-татарски – сарай,а время бежит по спирали?Ты всё-таки помнишь, что всякая тварьпри жизни стремится в толковый словарь,обидчику грех отпуская,в просоленный воздух бессонных времён,где света не видит морской анемони хищная роза морская.По улице лев пролетает во мгле,кораблик плывёт о едином весле,и так виноградная водкатепла, что приволье эфирным маслам,взлетев к небесам, обращаться в ислам,который не то чтобы сотканиз вздохов и слёз, но близко к тому.Рассеивая неурочную тьму,созвездия пляшут по лужам.И вновь за углом остывает закат,и мёртвой душе ни земной адвокат,ни вышний заступник не нужен.
«Должно быть, я был от рождения лох…»
Должно быть, я был от рождения лох,знай грезил о славе, не пробуя малымдовольствоваться, памятуя, что плохсолдат, не мечтающий стать генералом.Но где генералы отважные отроссийской словесности? Где вы, и кто вамв чистилище, там, где и дрозд не поёт,ночное чело увенчает сосновымвенком? Никаких золотых эполет.Убогий народ – сочинители эти.Ехидный Лермонтов, прижимистый Фет,расстроенный Блок, в промёрзшей каретеиз фляжки глотающий крепкую дрянь(опять сорвалось, размышляет, тоскуя),при всей репутации, бедный, и впрямьодин возвращающийся на Морскую…Да что, если честно, накоплено впроки вашим покорным? Ушла, отсвистела.Один не усвоенный в детстве урок,губная гармошка да грешное тело.Как будто и цель дорогая близка —но сталь проржавела, и в мраморе трещина.Что делать, учитель? Твои облакакуда тяжелее, чем было обещано…
«Се, осень ветхая всё гуще и синей…»
Се, осень ветхая всё гуще и синейв моём окне. Багровый лист в тетрадкепочти истлел. Есть только ноты к ней —что нефть без скважины, что искра без взрывчатки,и я, усталый раб, мурлычущий не в ладсухую песенку, и крутится немоекино – мой путь уныл, сулит мне труд и гладгрядущего волнуемое море.А там посмотрим. Под иной звездой,щемящей, тёплой, что ещё бесценнейсветила нашего, захвачен чередойнеотвратимых перевоплощенийто в пса, то в камень… Карма! Да, мой путьуныл. А вот не стыдно. Зря ты, ветер,твердишь мне это вечное «забудь».Я уж и так забыл, ей-богу, всё на свете.Вот ножницы, игла, вот справка, что почём,да к той игле – сапожных чёрных ниток.Я повторяю вслед за скрипачом —гробостроителем – «один сплошной убыток».И смех и грех. Поздравим молодых.Запретное, не умирая, имяпроизнесём. Мой лоб, и губы, и кадыкощупывает пальцами сухимислепое время. С нею ли, не с ней(святой Марией), милые, куда вы,когда в окне всё мягче и синейразбавленные холодом октавы?
«Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва…»
Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва,словно тебе утробу взрезали без наркоза?Чем мне тебя утешить? Мечет икру плотва,ищет гиена падали, человек проливает слёзы.Некое существо в высоте между тем, скучая, осаннураспевает, крылами бьёт, бесплотные маховые перьяроняет на дольнюю землю и неустанноподсматривает за нами, с тревогой и недоверьемобнаруживая, что сапиенс и шакалмного ближе друг к другу, чем думалось, что в неволеоба страдают депрессией, что зверинец уже обветшал,клетки смердят, экспонаты вышли из-под контроля.И спускается, и является сирым, убогим, и, любя,проповедует бунтовщику смирение, уверяя,что смерть – малинас шоколадом. А адресат не слушает, думая про себя:хорошо, что не чучельник с банкою формалина.В средней полосе между тем закат, и слышит бездомный зверьспорщиков у костра. На еловых ветках кровавые тени.Череда потерь, горячится один, череда потерь,а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений.Несправедливо, твердит один, сплошная наколка. Гдеискупление? Нет, отвечает другой, в этом вопросе нехватает корректности. Ведь ты не идёшь к звездеосведомляться о смысле поздней, допустим, осени?Кто же этот невидимый зверь? Бурундук? Лиса?Или тот же ангел, бестелесный и, как водится, вечно юный?Кто-то третий берет гитару, и низкие небесаотзываются, резонируют, особенно на басовые струны.Прописали же нам лекарство – то ли водки сколько-то грамм,то ли неразделенной, то ли счастливой страсти.Догорает закат, как деревянный храм.И пророк Иона сжался от страха в китовой пасти.
«Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь…»
Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь.Сгрызла её адресата апатия, словно сыр молодые мыши.Раньше хотя бы читал перед сном, а теперь ленюсь,только слушаю тяжкий рок, доносящийся от соседа вышеэтажом сквозь ветхие перекрытия. Сколько их,невозвратных потерь, размышляю, не засыпая. Факты —вещь упрямая. В узких ботинках, в седой бороде,на своих двоихя ещё прихрамываю, но уже мне мстительно пишут: как тыпостарел на последней фотке! Удивляясь сухому рассвету,пошарьпо сусекам, авось на какой колобок и сыщешь,размечтавшись. О мой бедный, бедный октябрь, кто ты —стеклянный царьвремени, или так, кладовщик, не выдающий духовной пищинищим духом? В зрительном ящике деловойиндекс падает, жупелов – что в безлюдном полеперепелов, от сибирской язвы до тепловойсмерти вселенной. Сложить ладони и замолчать. Давно лине было стыков на рельсах, тикали в изголовье часы,в белых палатах больные тихо листали книги и неумирали, и начинался мир по-якутски, на букву ы,совершенный, как спелое яблоко или дыня…