Надоело, ей-богу, расплачиваться с долгами,говорит человек и неласково смотрит в стену,из газетной бумаги на ощупь складывая оригами —радиоактивный кораблик, распутную хризантему.Засыпал скульптурою, а очнулся – посмертным слепком,и полуслепцом к тому же. В зимний омут затянут,поневоле он думает о государстве крепком,где журавли не летают, зато и цветы не вянутбез живой воды. И нет ему дела до акварели,до спирали, до снежных ковров, до восстания братана другого брата. «Отмучились, прогорели», —шепчет он, слушая разговор треугольника и квадрата.
II. «Сей человек, неизвестно какого роста…»
Сей человек, неизвестно какого роста,неизвестной нации и политических убеждений,призван являться символом того, как непростовыживать после определенного возраста. В плане денегвсё нормально, здоровье, худо-бедно, в порядке,по работе – грех жаловаться, взлёт карьеры.Наблюдаются, правда, серьёзные неполадкив отношении трёх старушек – надежды, любви и
веры,да и матери их Софии. Страхам своим сокровеннымволи он не даёт, и не ноет – умрёт скорее,и толчками движется его кровь по засорённым венам,как обессоленная вода сквозь ржавую батарею.
III. «Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу…»
Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу —про сороку на телеграфном проводе (как эти белые пятнана угольно-чёрных крыльях заставляют блаженно битьсяприунывший сердечный мускул!). А на пути обратноона уже улетит, сменится красноклювым дятлом илирыжею белкой. Впрочем, я видел и чёрных, с блестящим мехом,помню одну, бедняжку, с непокорным лесным орехомв острых зубах. Право, беличья жизнь – не сахар,и попросила бы человека помочь, да страхане превозмочь. Что у тебя на сотовом? Моцарт? Бах?Ты ошибся, зачем мне сотовый? И возлюбленной нету рядом.Пробираясь сквозь голые сучья, будя бездомных собак,Занимается зимний рассвет над тараканьим градом.
IV. «Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий…»
Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий,особенно в сердце зимы, когда голос твёрд, словно лёд, —лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снегес провинившимся ангелом тьмы, а его полёт —неуверен, как всё на свете. Заворожённый им,будто винными погребами в Молдове или Шампани,понимаешь вдруг, что и собственный твой итог сравнимс катастрофическими убытками страховых компанийпосле взрывов в Нью-Йорке. И это пройдёт, хочуподчеркнуть. Ангел света, прекрасный, как жизнь нагая,зажигает в ночи керосиновую лампу или свечу,никаких особых гарантий, впрочем, не предлагая.
V. «Заменить обёрточную на рисовую, и всласть…»
Заменить обёрточную на рисовую и всластьскладывать аистов, изображая собой японцадвухсотлетней давности. Что бы ещё украсть?Сколько ни протирай очки, не увидишь ночного солнца,да и дневное, бесспорное, проблематично, хотя егои не выгнать, допустим, из пуговиц-глаз Елены,плюшевой крысы, подаренной мне на Рождество,и с горизонта белого. Не из морской ли пенысложена эта жизнь? Не из ветра ли над Невой?Или я не апостол? Или воскресшие до сих пор в могилах?Или и впрямь световой луч, слабеющий и кривойпритяжения чёрных звёзд побороть не в силах?
«Сносился в зажигалке газовой…»
Сносился в зажигалке газовой,пластмассовой и одноразовой,кремень – но отчего-то жалковыбрасывать. С лучами первогодекабрьского солнца сероговерчу я дуру-зажигалкув руках, уставясь на брандмауэрв окне. Здесь мрачный Шопенгауэр —нет, лучше вдохновенный Нитче —к готическому сну немецкомуготовясь, долгому, недетскому,увидел бы резон для притчи,но я и сам такую выстрою,сравнив кремень с Господней искрою,и жалкий корпус – с перстью бренной.А что до газового топлива —в нем всё межзвёздное утоплено,утеплено, и у вселеннойнет столь прискорбной ситуации…Эй, публика, а где овации?Бодягу эту излагая,зачем я вижу смысл мистическийв том, что от плитки электрическойприкуриваю, обжигаяресницы? А в небесном Йеменеидут бои. Осталось временисовсем чуть-чуть, и жалость гложетне к идиотскому приборчику —к полуночному разговорчику,к любви – и кончиться не может…
«Соляные разводы на тупоносых с набойками…»
Соляные разводы на тупоносых с набойками(фабрика «Скороход»).Троллейбус «Б» до школы, как всегда, переполненпассажирами в драпе, с кроличьими воротниками,но до транспортных пробок ещё лет тридцать, не меньше.Поправляя косу, отличница Колоскова (с вызовом):«Как же я рада,что каникулы кончились – скукота, да и только!»«О, Сокольники!» – думаю я, вспоминая сырую свежестьбеззащитных и невесомых, ещё не проснувшихсямартовских рощ.Последняя четверть.Есть ещё время подтянуться по химии и геометрии,по науке любви и ненавидимой физкультуре.Исправить тройку по географии(не вспомнил численности населения Цареграда)и черчению (добрый Семён Семёнович, архитектор,обещался помочь).Впрочем, в запасе пятёрка с плюсом за сочинениео бессмертном подвиге Зои Космодемьянской,пятёрка по биологии (строение сердца лягушки),пятёрка по обществоведению (неизбежность победыкоммунизма во всемирном масштабе).После экзаменов – директор Антон Петрович,словно каменный рыцарь, гулко ступаетпо пустому школьному коридору,недовольно вдыхает запах табака в туалете,открывает настежь форточку,наглухо запирает кабинет английского языка.Снова каникулы, лето в Мамонтовкеили под Феодосией, долгая, золотая свобода,жадное солнце над головою.А ты говоришь —наступила последняя четверть жизни.
«Не кайся, не волнуйся, не завидуй…»
Не кайся, не волнуйся, не завидуй,зла не держи.Пусть представляется ошибкой и обидойта самая, на букву «жи»,та самая, что невосстановима,что – вдребезги, враздрызг,не дым, а тень, бегущая от дыма.Вчинить ей искгражданский, что ли? Сколько нас, овечек,над
краем пропасти косит с опаской вниз,где искалеченный валяется ответчикс истцом в обнимку. Слушай, улыбнись,вот каламбур дурной: конец не бесконечен,а вот другой: век человеческий не вечен.Убого? Ах, печали – tristia, кораблик-ровно-в-шесть,когда рябиновой ещё грамм триста есть…Finita la… играйте, бесы, войте, зубы скальте —без пастыря, от фонаря,как горько звезды городские на асфальтенеслышно светятся, горя.
«Ничего не исправить, висков не сдавить…»
«Ничего не исправить, висков не сдавить,и душой опрокинутой не покривить —затерявшись иглою в стогу,я уже никого не смогу удивить,никого поразить не смогу,я уже не смогу поразить никого,я несчастное, конченое существо,мне и в пять утра – не до сна.И не спрашивай, что я имею в виду —не огонь, не прогулки по тонкому льду,не любовь (что такое она?)».«Здесь закроем кавычки. Брось душу травить.Наливай-ка по третьей, попробуем вытьпо-другому, иному совсем.Помнишь кассу у Галича? Щёлк да щёлк.То ли серый волк, то ли вороний волк —он обходится без лексем.Он блуждает средь пуль и стальных ежей,без предлогов-склонений, без падежей,он молчит по дороге в морг.Но при жизни лоснилась жаркая шерсть,и не знал он слова „смерть“ или „персть“,что ему Москва и Нью-Йорк?»«Так нальём по четвёртой, хоть это и однообразный и выработанный ход.Латинянин, начни с яйца,до рассветной зари рассуждай взахлёбо достоинствах (выяснить главное чтоб)малосольного огурца». —«Я хочу в Венецию». – «Ну и что?Я вот с радостью выиграл бы в лототысяч восемь». – «Рублей?» – «А хрен!» —«Ну давай по пятой. Подумай сам —там вода тоскует по небесам,и пространство, как время, крендаёт в сторону пропасти». – «Не скажи.Сколько время нищее ни кружи,как сизарь над площадью эс-вэ Марка,будет знак ему: „не кормите птиц“.Не переступайте выщербленных границмежду хлябью и твердью». – «Жалко». —«А теперь пора. По шестой?» – «Давай».Каравай пшеничный мой, каравай,выбирай же – лезвие или обух.Как же, горестный Господи, жизнь легка.Словно свет, как перевранная строкабез кавычек и круглых скобок.
«Проскрипев полвека, что сущий олух, в следующей, ей-ей…»
Проскрипев полвека, что сущий олух, в следующей, ей-ей,непременно стану я маг, астролог и заклинатель змей.И очередному чуду на древнем сказав «Шалом»,без лишних слёз позабуду естественный свой диплом.Да-да-да, на другой планете, которую Сологубвоспевал декадентским ямбом, безбожник и однолюб,где жабы и мыши – братья, где страшный суд не проспать,где Е – не mc2, и дважды четыре – не пять.Как хороши законы природы. Да, вода тяжелее льда.Да, темны гробовые своды. Да, сегодня – или никогда.Сколько в Пандорин ящик помещается светлых бед —летающих, говорящих, не ведающих, что в ответпрошептать на твои протесты! Тьма египетская. Вещейбольше нет – лишь не слишком лестный, грубый контур.Где эта щель,сквозь которую свет сочится? Под дверью? Нет ни шиша.Так развивается, плачет, двоится дева сонная, то есть душа.Вот, сынок, погляди на пьяного. Тоже был порядочный спецпо строительству мира заново, разбиватель женских сердец.Открывал запретные двери, травы смешивал, мантры пел.Жертва жалкого суеверия, сбился, выгорел, докипел.Так значит, всё случайно? Ни радоваться, ни рыдатьне стоит? Нет, данной тайны с налёту не разгадать.Бытие – лишь малая толика великого замысла. Жаль,что он нам неведом. Но алкоголикам и пророкам —не подражай.Я ли, знающий жизнь по книжкам, испугаюсьпризнаться в том,что за эти годы не слишком мне везло с моим волшебством?Голос, голос мой – визг алмаза по стеклу.Но, сверчком звеня,«Подожди до другого раза», – уговаривает меняголос другой, пахнущий йодом, грубой солью,морской травой,тем сырьём, из которого создан жар сердечный и Бог живой,ночь по-новому, дар по-старому, – и, безрукая, за окномходит ихтия с глазами-фарами, шевеля двойным плавником.
Побледнели ртутные фонари, шелестит предутренняя пороша,изо рта у прохожего, словно душа, вылетает солоноватый пар.Что ж ты передо мною, бессонница, деревенская книгоноша,раскладываешь свой небесный, запылившийся свой товар?Весь твой ассортимент я давно изучил от корки до корки,а перечитывать нет ни сил, ни охоты, тем более что очкипомутнели от времени. Зимний мир, праздный пир,дальнозоркийвзгляд Ориона в тёмные окна! В конце последней строкипускай стоит многоточие, я не против, только в начале —обязательно – первый снег на Пречистенке, первыйнадсадный крикноворождённого, первые листья на тополе, первые – что? —печали?Нет, не эти зверки мохнатые, Иисусе, к ним я слишком привык.Убран ли стол яств, как положено? Покрыты ли лакомцарапины?Сверкает ли нож золингенской стали с ручкоюиз моржовой кости?Ах, как хочется жить, делать глупости, танцеватьпод Алёну Апину —даже зная, что час неурочный, кто умер, а кто разъехался,и никакие гостине вломятся в дом, хохоча, размахивая бутылкамии тюльпанами,спрятанными от мороза в сто бумажных одёжек, в сто газетс безумными новостями. Помнишь – дыша туманами,тихо пройдя меж пьяными?В назидание юношам можно считать, что вообще-тонадежды нет,отчего же она так упорно возникает из праха,и трепещет снова и снова,и в архивах у Господа Бога ищет пепел горящей степной травы,ищет горнего холода и долинного света – синего, золотого,как потрескавшаяся майолика на глиняных куполах Хивы.