«Неслышно гаснет день убогий, неслышно гаснет долгий год…»
Неслышно гаснет день убогий, неслышно гаснет долгий год,когда художник босоногий большой дорогою бредёт.Он утомлён, он просит чуда – ну хочешь, я тебе спою,спляшу, в ногах валяться буду – верни мне музыку мою.Там каждый год считался за три, там доску не царапал мел,там, словно в кукольном театре, оркестр восторженный гремел,а ныне – ветер носит мусор по обнажённым городам,где таракан шевелит усом, – верни, я всё тебе отдам.Ещё в обидном безразличье слепая снежная крупанеслышно сыплется на птичьи и человечьи черепа,ещё рождественскою ночью спешит мудрец на звёздный луч —верни мне отнятое, отче, верни, пожалуйста, не мучь.Неслышно гаснет день короткий, силён ямщицкою тоской.Что бунтовать, художник кроткий? На что надеяться в мирскойстепи? Хозяин той музыки не возвращает – он и самбредёт,
глухой и безъязыкий, по равнодушным небесам.
«Говорил тарапунька штепселю: дело дрянь…»
Говорил тарапунька штепселю: дело дрянь.Отвечал ему штепсель: не ссорятся янь и инь.У одних на дворе полынь, у других герань.Мир прозрачный устроен просто, куда ни кинь.Вертихвостка клязьма спит, не дыша, в заливных лугах.Добивая булыжником карпа, пыхтит старик,и зубастый элвис, бегущий на трёх ногах,издаёт с берцовой кости игрушечный львиный рык.И полночный люд, похоронный пиджак надев,наблюдает молча, пока за ним не следят:превращаются школьницы в дерзких и жалких дев,превращаются школьники в мытарей и солдат.Мы не верили ни наветам, ни вещим снам,а теперь уже поздно: сквозь розовый свет в окнеговорящий ангел, осклабясь, подносит намчашу бронзовую с прозеленью на дне.
Лечиться жёлтыми кореньями, медвежьей жёлчью,понимать,что путешественник во времени не в силах ужаса унять,когда над самодельной бездною твердит, шатаясь: «не судьба»,где уплывают в ночь железные и оловянные гроба.Кого рождает дрёма разума и ледостав на поймах рек?Кто этот странник недоказанный, недоказненный имярек,владелец силы с чистым голосом? Пускай бездомен,пусть продрог,он с ней един, что Кастор с Поллуксом, что слёзыи родной порог.Когда в поту, когда в печали я вдруг слышу тихое «не трусь»,когда, мудря, боюсь молчания и света божьего боюсь, —шурши ореховыми листьями, мой слабый, неказистый друг.Мигнешь – и даже эта истина скользнёт и вырвется из рук.
«Подросток жил в лимоновском раю…»
Подросток жил в лимоновском раю.Под крики «Разговорчики в строю!»он на вокзал, где тепловозы вылипо-вдовьи, заходил, как в божий храм,заказывая печень и сто грамммолдавского. В Москве стояли в силепартийцы-земляки, и городу везло(ах, чёртов Skype, дешевка, блин! Алло!),там строили микрорайон «Десница»,клуб юных химиков и монумент Чуме.Напёрсток матери. Гладь. Крестик. Макраме.Ночь. Наволочка. Почему-то снитсятяжёлый шмель на мальве, хоботоки танковое тельце. Водосток(из Пастернака) знай шумит, не чаябылых дождей. Что жизнь: огонь и жесть.Что смерть: в ней, вероятно, что-то есть.И сущий улыбался, отвечаяна плач ночной: «Спи, умник, не горюй.Вот рифма строгая, вот шелест чёрных струйгрозы ночной. И это всё – свобода».«О нет, – шептал юнец, – убога, коротка.Хочу в америку, где реки молокаи неразбавленного мёда».
«Полыхающий палех (сурик спиртом пропах)…»
Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) —бес таится в деталях, а господь в облаках —разве много корысти в том, чтоб заполночь зарыжей беличьей кистью, напрягая глаза,рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,на скамеечках Ялты не утешивший нас —за алтын просиял ты, за копейку погас.Остаётся немного (а умру – волховствооборвётся и, строго говоря, ничегоне останется). Я ли в эти скудные днине вздыхал на причале, не молился в тенидиких вязов и сосен, страстью детской горя?Там распахнута осень, что врата алтаря.Если что-то и вспомню – только свет, только стыдперед первою, кто мне никогда не простит.
«Язвы на лбу не расчёсывай, спи…»
Язвы на лбу не расчёсывай, спи.Поздно. Осталось немного.Ссыльные суслики в тесной степимолятся смертному богугадов, лишайников и грызунов,лапами трогая воздух.Блещет над ними – основа основ —твердь в неухоженных звёздах.Знаю, о да, каждой твари своё,обморок свой или морок.Следом за рыжими чудо-зверьёмолча вылазит из норок.Волк отощавший, красотка-лиса,заяц с ужом желтоглазымв тёмной надежде глядят в небеса,хором
космический разуммолят. Прости. Я напрасно мудрю.Звери степные уже к сентябрюверно, рассеются, словно евреипосле Голгофы. Останусь один,пьяный очкарик, единственный сын,пить углекислое время.
«Там, где шипастые растения, и шпат поверженный могуч…»
Там, где шипастые растения и шпат поверженный могуч,плывут раскидистые тени шершавых, истощённых туч —всё прошлое на страсть потратили, и будущее – как и ты;плывут, любому наблюдателю видны – но только с высоты.Давно ли, школьною тетрадкою утешен, наизусть со снаты пел вполголоса несладкие стихи майора Шеншина?Давно ль восторги эти загодя, сок вытянувши из земли,ольхою, и сердечной ягодой, и мхом прогорклым поросли?Так созерцающий озёрную гладь в острых крапинках дождязачем-то просит смерть позорную не хлопать дверью, уходя.Стирай, душа, простынки-наволочки,ложись верёвкой бельевой —хрустят ли облачные яблочки в твоей ладошке неживой?
«…а ещё – за начальною школою…»
…а ещё – за начальною школою,средь обкорнанных тополей,знай ветшала забытым Николоюна могильцах, – светлее, смелей,чем казалось, головкою маковоймне кивала, робела навзрыд…Ах, как много в Московии всякогонезабвенного хлама лежит!Только не по Ордынке купеческой —там лихой обитает народ,там кистень в друзьяхс кистью греческойда метро механический кротроет, вялые речки подземныепромораживая острым ртом,палисадники пахнут изменою —не о том ли… О нет, не о том.Разве родина… (нет, разумеется)не приказывает, как земля,умирать, а отчасти – надеяться?То ли музыка, то ли петля —да и я пережил её прелести,поглотил всё печное тепло,чтобы Керберу в чёрные челюстирукописное время текло
«Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет…»
Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет —снежинками кружит, коньки о камень точит.День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядомс седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет.Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,колеблясь, оплывать копеечной свечоюперед заступницей – но всякий просит чуда:застыть, сощуриться и помолчать, покудав бумажных небесах окраины московскойдым стелется, дыша истомой стариковской.
«Согрели, вызвали, умыли…»
Согрели, вызвали, умыли,отдали голос на ветру.В каком же я родился мире?В таком же точно, где умру,где солнце в флорентийских соснах,телеги скорбные гремяти в твёрдых толщах рудоносныхгорчат кровавик и гранат.Зачем (другим досталось, нищим,спасенье) мы с тобой, душа,по переулкам пыльным ищемогонь из звёздного ковша?Там резеда, там мало света,под крышей горлицы дрожат,и письма, ждущие ответа,в почтовом ящике лежат.И с каждым каменным приливомволну воздушную несётк мятущимся, но молчаливымжильцам простуженных высот.
«В тщетном поиске рифмы к Некрасову, в честной бедности дар свой виня…»
Елене Игнатовой
В тщетном поиске рифмы к Некрасову,в честной бедности дар свой виня,погляди в интернете «саврасого» – не художника, просто коня —мигом выйдет война партизанская,талый снег да родильницы стон,пожилая лошадка крестьянскаяс чёрной гривой и жидким хвостом.А по Лиговке пьяные писари ходят-бродят, шатаясь, ложась,как на родине водится исстари, в придорожную мягкую грязь,и храпят по казармам рабочие (руки-крюки, колтун в волосах),и пружинка скрипит в позолоченных,недешёвых карманных часах.Леденец прохладительный – за щеку. Что за шум?Не свергают ли власть?Заговорщика дворник с приказчикомволокут в полицейскую часть.То кричат ему: «Накося-выкуси!», то – в лицо кулаками! Еврей,из студентов. Ах, сколько же дикостив нашем тёмном народе, Андрей!До сих пор ли, глухая кормилица, поутру повзрослев невпопад,твои школьницы носят в чернильницененадёжный растительный яд?Недоспали, напутали сослепу – холодей же, имперский гранит,где савраска, похожий на ослика, на петровскую лошадь глядит…