«Зима грядёт, а мы с неё особых льгот не требуем…»
Зима грядёт, а мы с неё особых льгот не требуем,помимо легкомыслия под влажным, важным небом —и хочется скукожиться от зависти постыднойто к юношеской рожице, то к птице стреловидной.Всё пауки да паузы, верёвочка в кармашке —у помрачневшей Яузы ни рыбки, ни рюмашкине выпросить, не вымолить, не прикупить, хоть тресни.У старой чайки выбор есть, ей, верно, интереснееорать, чем мне – дурачиться, отшельничать во имямузыки да собачиться с красавицами злыми.О чём мой ангел молится под окнами больницы?И хочется, и колется на снежную страницулечь строчкой неразборчивой к исходу русской ночи —а лёд неразговорчивый рыхл, удручён, непрочен —и молча своды низкие над сталинским ампиромобмениваются записками с похмельным дольним миром.
«…не в горечь, и не в поношение скажу: ёж, робость, нежность, нож…»
…не в горечь и не в поношение скажу: ёж, робость,нежность, нож.Войдёшь в ночи без разрешения и что-то жалкое споёшь —вот так, без стука и без цели, переступает мой порогвенецианской
акварели дрожащий, розовый упрёк,и покоряет чеха немец под барабанный стук сердец,и плачет нищий иждивенец, творенья бедного венец,в своём распаханном жилище, и просыпается от тоски,кряхтит, очки на ощупь ищет (а для чего ему очки —прощание ли сна измерить? или глухой кошачий страхс разрядом огнезубым сверить в богоугодных облаках?)и всё лопочет: «лейся, лейся» наяде чёрного дождя,и всё лепечет «не надейся» – и вдруг, в отчаянье отходяот слабости первоначальной, уже не в силах спорить с ней,становится светлей, печальней, и сокровенней, и темней.
«Хладной водки пригубив, изрек симпатичный критик, что я – культурный турист…»
Хладной водки пригубив, изрёк симпатичный критик,что я – культурный турист.Чистая правда, милый мыслитель. Объявляешьдесять без козырей? Вист.Незадачливый преферансист, бессрочныймосковский студент, улыбаясьчеловеческому бессилию, крепким мира сегоподдаваться не собираюсь, нобез особых упреков совести поглощаю вино,по субботам хожу в кино,и, подпевая, подплясывая, охотно слушаюЛеонарда Коэна или Джоан Баэз.Капитан корабля торпедированного,усмехающийся: «Привет семье!»,как любой из нас, я бы отдал жизнь, чтоб украдкойвзглянуть на своё досьев неопалимых ящиках – или жёстких дисках? —вышней (верховной)канцелярии и оправдаться заранее, но эта юношеская мечта,столь простая на первый взгляд,по большому счёту, дружок, пуста,словно давние планы разбогатеть,словно чудный угар любовный.Разберётся с волчицею лось, и оптическаяв телескопе растает ось.Vale, здравствуйте, Рим Карфагенович!Как вам сегодня спалось,отвечалось на письма испуганной публики? Смертная силав неисчислимых головоногих когортах,в знамёнах, муренах, зрачках,львах живых и изваянных в мраморе,медных монетах, значках, —словно истлевший пергамент в ремингтонеВиктора-Эммануила.Разве отважусь я забрести в Ватикан?Только на площадь Испании, где молодёжь,радуючись, карабкается с дешёвенькими гитарамипо каменной лестнице, сплошьсвязанной неосязаемым льном и джутомс временем искупления, сгущённым паромнеобидчивых облаков. И кому-то из этих серьгастых,крашеных крикну – «Эй,парень, который час? Сколько ещё осталосьводы океанской в чаше моей?»Никакого ответа – только китайское яблочко,ускоряясь, катится по тротуару.
Мглистый, чистый, колыбельный, переплётный, ножевой,каменистый, корабельный, перелётный, неживой,дружба – служба, клык и око – спать в колонках словаря,в мироедстве одиноком рифмы пленные зубря,рифмы тленные вбирая, пробуя на вкус, на цвет,воскресая, умирая, чтобы вынести в ответсамурайское ли просо звёзд (отрады для щенка),иль хорей для эскимоса? или ямб для ямщика?Не молчи, настырный чёрный человек. Твои глазане алмаз, не кварц позорный, а ночная бирюза.Погоревший на кузнечиках и ромашках, тихо пойблузку жёлтую на плечиках, шарф в корзинке бельевой.
«Прослезись над буквами, поахай. Проплывает облако над плахой…»
Прослезись над буквами, поахай.Проплывает облако над плахой,над горами пушкинскими, где о напёрстки спотыкались иглыв пальцах мастериц. Пришла, настигла,побежала рябью по воде.Длится недописанная книжка – горсть земли,медовая коврижка,оттиск балалайки с топором на печатном прянике. Куда тырвёшься, скуповатый соглядатай, живы будем – верно,не помрём,хоть и отпуск наш не из дешёвых – ближе к ночивскрикнет кукушонокв рощице осиновой. Свеча оплывёт в окне автовокзала.Столько жил, и всё казалось – мало. Светится,по камушкам журча,да и мы стремительно стареем, молча обескровленные греемруки у трескучего костра, за которым – град белоколонный,радуга, привратник непреклонный и его стоустая сестра.
Затыкай небелёною ватою уши, веки ладонью прикрыв,погружаючись в семидесятые – словно ивовый, рыжий обрывпод ногами. Без роду и племени? Что ты, милый.Хлебни и вдохни —как в машине бесследного времени приводные грохочут ремнииз советского кожзаменителя! Хору струнных не слышно конца.Путешествие на любителя – ненавистника – внука – глупца.В дерматиновом кресле, где газовой бормашинойбормочет моторнедосмазанный, бейся, досказывай, доносисвой взволнованный вздордо изменника и паралитика. Нелегко? Индевеет десна?Жизнь когда-то из космоса вытекла, говорят, весела и вольна,и свои озирала владения – и низринутых в гости звала,и до самого грехопадения языка не высовывалаиз дупла запрещённой черешни. Это выдумка, сказка, бог с ней.Если страшен сей мир – смрадный, грешный, —то исчезнувший – много тесней.Главспирттрестовской водкой до одури —повторю в обезвоженный час —горлопаны, наставники, лодыри, боже, как я скучаю без вас!Ах, зима, коротышка, изменница! Есть на всякий яд антидот —кроме
времени, разумеется. Но и это, и это пройдёт.
«Тонкостенная – ах, не задень её!..»
Тонкостенная – ах, не задень её! —тонкогубая – плачет, не спит,а за ней – полоса отчужденияда вагонная песня навзрыд,а ещё – подросткового сахарагрязный кубик в кармане плаща,а ещё – до конца не распахана,но без страха, не трепеща,поглощает лунные выхлопынад Барвихой и Сетунью, надотвыкающим – вздрогнуло, всхлипнулоПодмосковьем. Сойдешь наугадна перроне пустынном, простуженном,то ли снег на дворе, то ли дождь,то ли беглым быть, то ли суженым,то ли встречного поезда ждёшь.Кто там вскрикнул? сорока ли? эхо линад пакгаузами говоритс чёрной церковью? Вот и проехали.Только снег голубеет, горит…
«Одноглазый безумец-сосед, обгоревший в танке…»
Одноглазый безумец-сосед, обгоревший в танке,невысокие пальмы Абхазии с дядюшкиного слайда.Узкая рыба в масле, в жёлтой консервной банкеназывается сайра, а мороженая, в пакете, – сайда.Топает босиком второклассник на кухню, чтобы напитьсяиз-под крана, тянется к раковине – квадратной, ржавой,и ломается карандаш, не успев ступиться,и летает гагарин над гордой своей державой.Он (ребёнок) блаженствует, он вчера в подарок —и не к дню рождения, а просто так, до срока, —получил от друга пакетик почтовых марокиз загробного Гибралтара, Турции и Марокко.В коридоре темень, однако луна, голубая роза,смотрит в широкие окна кухни, сквозь узоры чистогополупрозрачного инея. Это ли область прозы,милая? Будь я обиженный, будь неистовыйбогоборец, я бы – но озябший мальчик на ощупьпо холодному полутопает в комнату, где дремлют родители и сестрица,ватным укрывается одеялом. В восемь утрапросыпаться в школу,вспоминать луну, собирать портфель – но ему не спится,словно взрослому в будущем, что размышляет о необъяснимыхи неуютных вещах и выходит помёрзнутьда покурить у подъезда,а возвращаясь, часами глядит на выцветший, ломкий снимок,скажем, молодожёнов на фоне Лобного места.Впрочем, взрослому хорошо – он никогда не бывает печален.Он никогда не бывает болен. Он на Новый год уезжаетв Таллинили в Питер. Он пьёт из стопки горькую воду и говорит:«Отчалим».Он в кладовке на чёрной машинке пишущейчасто стучит ночами,и на спящего сына смотрит, словно тот евнух,непревзойдённый оракул,что умел бесплатно, играючи предвещать события и поступки,только прятал взгляд от тирана, только украдкой плакалнад лиловыми внутренностями голубки.
«Напрасно рок тебе немил…»
Напрасно рок тебе немил —есть света признаки повсюду,и иногда смиренен мир,как Пригов, моющий посуду.Напрасно я тебе не нравлюсь —я подошьюсь ещё, исправлюсь,я подарю тебе сирень,а может, ландыши какие,и выйду в кепке набекреньгулять к гостинице «Россия»,мне всё равно, что там пурга,на марзолей летят снега,турист саудовский затуркан.О площадь Красная! Люблютвои концерты по рублю,где урка пляшет с демиургом,где обнимаются под стенойзубчатой, по соседству с горцемгорийским, северный геройс жестоковыйным царедворцем.То скрипка взвизгнет, то тамтамударит. Бедный Мандельштам,зачем считал он землю плоской?Люблю твой двадцать первый векхрипишь, не поднимая век,как Вий из сказки малоросской.Проход – открыт, проезд – закрыт.Всё шито-крыто, труп деспотавезут сквозь Спасские ворота —но в ранних сумерках горитоткрытое иное око —и кто-то всё за нас решилпод бередящий сердце рокотснегоуборочных машин.
«Славный рынок, богатый, как все говорят…»
Славный рынок, богатый, как все говорят,рыбный ряд, овощной да асфальтовый ряд —и брюхатый бокал, и стакан расписной,и шевелится слизень на шляпке грибной,а скатёрки желты, и оливки черны,и старьевщик поёт предвоенные сны,наклоняясь над миром, как гаснущий день, —и растёт на земле моя серая тень.Так растёт осознавший свою немоту —он родился с серебряной ложкой во рту,он родился в сорочке, он музыку вбродперейдёт, и поэтому вряд ли умрёт —перебродит, подобно ночному вину,погребённому в почве льняному зерну,и, взглянув в небеса светлым, жёстким ростком,замычит, как телёнок перед мясником.
«Не заснуть. Мороз по коже. Это горе – не беда…»
Не заснуть. Мороз по коже. Это горе – не беда.Неужели я такой же легковерный, как всегда?Что же треснуло? Давно ли я брал с прилавка, что хотел,словно ветер в чистом поле песни светлые свистел,взламывал чужие двери, горькой страстию палим,как дурак последний, верил в Новый Иерусалим, —где безропотно и сладко, ночь всевышнему верна,и над детскою кроваткой одинокая женатихо думает, тоскуя и не предаваясь сну,про Вторую мировую, про священную войну.Повело меня по свету – раскачало, понесло.Деньги есть, а счастья нету. А вокруг белым-бело,чисто, пусто, страшно. Ой ли, то ли будет, коли леньповзрослеть. В небесном стойле спит рождественский олень,и его сухим дыханием ранний вечер освещен,словно северным сиянием, словно солнечным плащом,и высокий голос сумрачный в моей вымершей кровимне нашёптывает: не умничай, не пытайся, не зовина подмогу зверя чёрного или рыжего. В горститолько пыль, но горлу – горлово. Данту – Дантово. Прости.