После долго и счастливо

Мой психолог поощряет меня сострадать себе, а не желать исправить себя или изменить свою натуру. И слушайте, мне нравится мой психолог. Она хорошая. Чёрт, я даже могу признать, что она права. Но это не означает, что мне это нравится. Принятие — это не решение проблемы. А я хочу решений. Я хочу иметь возможность всё исправить.

Потому что мне нравится исправлять всякую фигню. Мне нравится помогать людям — мой шурин Райдер и его девушка Уилла могут подтвердить, потому что я прекрасно свёл их вместе. Мои студенты скажут вам, что мне нравится применять математику, чтобы решать их проблемы с бизнесом и составлять планы достижения успеха. Фрейя как никто другой знает, как я люблю чинить сломанные вещи, собирать мебель, латать крышу, превращать бардак в опрятность. Бл*дь, я получаю от этого кайф.

Если не считать изредка шлёпанья меня по руке, когда я слишком увлекаюсь сводничеством, да того раза, когда я чересчур зациклился на попытках склеить безнадёжно развалившийся стул, Фрейя всегда вызывала у меня чувство, что мои попытки вечно исправить что-то и сделать нашу жизнь лучше вызывают у неё восхищение. Она никогда не заставляла меня сомневаться в том, что она любит меня таким, какой я есть. И я люблю её за это.

Но пусть она принимающая, сочувствующая (безгранично, невероятно сочувствующая), есть же предел тому, что я готов взвалить на её плечи. Она не знает, что моя тревожность, которая временами сильна, но обычно контролируема щедрой дозой антидепрессанта и периодическими визитами к психологу, сейчас откровенно парализует. Я об этом позаботился.

Да, я знаю. Скрывать категорически нельзя. Но вот в чём дело. Фрейя и без того слишком сопереживает мне и другим людям. Я как никто другой знаю, насколько это обременяет её, и что когда становится слишком тяжело, она плачет в душе и поёт грустные песни, работая в саду. Она ночью льнёт ко мне в объятиях и беззвучно рыдает, пока её печаль не переходит в прерывистый сон. Я знаю, как она сюсюкается с котами и крепко обнимает их после тяжёлого дня работы с пациентами. Фрейя несёт весь мир в своём сердце. Я лишь закрываю её от самого худшего, разделяю сферы своей жизни, чтобы ей было на кого опереться, когда мы вместе.

Я думал, что проделываю хорошую работу.

Но поскольку она провела пресловутую линию на песке, я начинаю задаваться вопросом — может, я скрывал свои тяготы не так хорошо, как думал; может, я не так хорошо защищаю её, как хотелось бы. Я задаюсь вопросом, не рвануло ли всё мне в лицо, и я гадал об этом с тех самых пор, как пришёл домой с работы, а она в буквальном смысле собрала мне сумку и приложила билет в оба конца.

Я пытался сосредоточиться на том, что билет был не в один конец. Это ведь хороший признак, так?

Я должен был надеяться.

Убрав телефон в карман и приготовившись к взрыву раскатистых звуков, я вхожу в галерею современного искусства — похожее на склад помещение в вычурном, эклектическом районе Лос-Анджелеса под названием Фэйрфакс. Здесь выставляются работы моего шурина Акселя. Дверь ещё не захлопнулась за мной, а мои глаза уже находят Фрейю, и весь организм замирает. Какой-то парень улыбается ей с нескрываемым интересом. Огненная вспышка страха, беспокойства и собственничества обжигает меня.

Я не ревнивый мужчина. Фрейя — моя спутница жизни, а не собственность. Тем не менее, моя реакция кажется оправданной, когда засранец смотрит в декольте платья моей жены, а моя жена (как это было в прошлом) не пытается «нечаянно» расплескать свой напиток на его дорогие ботинки и не одаривает его своим взглядом Миссис Мороз. И я чувствую, что мои ноги быстро шагают, направляя меня к ней.

Я рассекаю толпу, собравшуюся в галерее, и не свожу с неё взгляда. Локоны почти белого блонда, опускающиеся чуть ниже подбородка, сияющая кожа и соблазнительные изгибы. Подол её чёрного платья трепещет вокруг колен и ритмично покачивается, потому что Фрейя не может не двигаться, когда слышит музыку. Она склоняет голову набок и пьёт через трубочку, пока он улыбается ей. Чёрт, она флиртует?

Не то чтобы я не зол на неё. Нет, это моя вина. Мы в таком положении, потому что я облажался. Ну, мне в принципе повезло, что мы находимся в одном помещении. Фрейя не выразила восторга, когда я сам напросился прийти на выставку Акселя, отчаянно желая провести время с ней, показать, что я рядом, что я верен нам, даже если ненавижу такие шумные и хаотичные пространства. Она почти не разговаривала со мной, пока мы ехали сюда или сразу после прибытия, вместо этого общалась со своими братьями и Руни, лучшей подругой Уиллы по колледжу, которая так часто бывает с нами, что уже стала почётной Бергман.

Но я не позволяю этому смутить меня. Я исправлю это, чёрт возьми. И моей жене надо это увидеть — что я здесь и я никуда не денусь.

— Фрейя, — я кладу руку на её поясницу и вздыхаю с облегчением, когда она не отстраняется. Более того, я готов поклясться, что она даже прислоняется ко мне. Самую чуточку. Это кажется чем-то колоссальным.

— Эйден, это Джордж Харпер. Его работы тоже выставлены здесь. Джордж, это мой муж, Эйден Маккормак.

«Ха. Вот тебе, Джордж. Я её муж».

Я протягиваю руку и принимаю рукопожатие, напоминая себе, что стискивать его пальцы до состояния фарша — это неразумно. Фрейя — красивая женщина. Ему надо быть слепым, чтобы не поразиться этой красоте. Так что я позволяю ему отделаться лишь чуточку крепковатым пожатием.

— Поздравляю, — говорю я ему. — Чертовски прекрасная выставка.

— Спасибо. Так и есть, — говорит он. — А вы здесь ради кого, повторите?

— Аксель Бергман, — Фрейя кивает в тот угол галереи, что отведён её брату. Акс стоит спиной к нам, высокий и худой, держа руки в карманах и глядя на одну из своих картин. — А которые работы ваши?

Отвечая ей, Джордж показывает через плечо; мой взгляд, а затем и моё внимание переключаются с их разговора на помещение вокруг. Сначала на брата Фрейи Рена, форварда лос-анджелесских «Кингз», которого явно застал врасплох фанат хоккея, пока он брал нам напитки в баре галереи. Затем я замечаю Руни, которая бродит по той секции галереи, что отведена Акселю.

Аксель. Рен. Руни. Фрейя. Девушка Рена, Фрэнки, не придёт. Остальная родня Фрейи — тоже, так что мне нет необходимости их высматривать. Райдер и его девушка Уилла до сих пор в штате Вашингтон. Зигги, младшенькая в семье, не ходит в такие людные места. Оливера и Вигго, «щенков» семьи, нельзя подпускать к хрупким вещам. А их родителям, по словам Акселя, «запрещено приходить», потому что эта выставка «слишком откровенная».

Они посетят галерею и посмотрят его работы после того, как Аксель улетит обратно в Сиэтл, где он и живёт. На каждой выставке он выдумывает оправдание, почему им нельзя приходить, и они никогда не спорят с ним из-за какого-то негласного дерьма Бергманов, которое я не понимаю. А потом приходят позже, чтобы он не узнал. Они всегда так делают.

Выискивание моих людей понижает просчитывающий гомон в моём мозгу до размеренного базового гула. Все на месте. Я делаю глубокий вдох и снова сосредотачиваюсь на разговоре Фрейи и Джорджа. Я не следил, кто что сказал, но предположу наобум, что Джордж в основном говорил о себе.