После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Теперь я хотел сначала пройти через ручей. Я пошел через луга в сторону деревни, свернул на грунтовую дорогу, которая обходила дома и вела к ферме Хинрихсена. Я не хотел никого встретить или быть кем-то допрошенным, поэтому я избегал дороги. Грунтовая дорога закончилась на пастбище. Я пошел дальше через поле, пока не дошел до ручья. Он был не очень широкий и не глубокий, слишком мелкий даже для того, чтобы отражать цвет неба. Прежде чем войти в него, я осмотрелся во всех направлениях, чтобы убедиться, что я один. Затем я быстро сняла обувь и нижнее белье, запихнула все в газетный пакет, завязала юбку выше груди и скользнула в песчано-коричневую воду. Вода была мне до бедер. Я вымылась тщательно, почти ритуально, как будто могла стереть с себя случившееся, как пыль. Затем я подняла мешок над головой и по течению перешла на другой берег, легла на траву, пока кожа не высохла. Мне стало немного легче, но в глубине души остались гнев, отвращение, острый стыд и необъяснимое чувство вины. Когда же это все закончится? Я почти бежал последние несколько сотен метров до двора, вспотел и покраснел, когда вошел в большую кухню с огромной плитой и такими же огромными половниками, лопатками и кастрюлями. Мне было страшно подумать, что через несколько лет я буду стоять здесь или где-то еще, оттирая, поднимая, помешивая и отмывая эти немыслимые вещи. Я стоял там несчастный, перед глазами стояло беспросветное будущее посреди отвратительного настоящего.

Миссис Хинрихсен любезно взяла у меня газету. «Не пускай корни, мой Дим». Она дала мне деньги за газету, лишнее пенни для меня, но я должен был положить его на стол дома, потому что жена фермера всегда давала мне на пенни больше, и она это знала. Затем она впечатала мне в руку свежеиспеченный кусок хлеба, густо намазанный маслом и сахаром. «Возьми, тебе еще предстоит долгий путь».

Треть пути — и мой долг был выполнен, только перед Йохансоном. Последние часы до вечера будут моими. Я торопился, шел длинными шагами. Дорога была пыльной, твердой и изрезанной тракторными колеями. Стайки воробьев выпархивали из высохшего, похожего на солому конского навоза посреди дороги. Они ругались на меня из кустов терновника и снова усаживались на землю. Но мои чувства были заблокированы, настроение не возвращалось, комок стыда и отвращения тяготил меня, и еще я думал о пятидесяти пфеннигах из Феддерсена. Куда мне их спрятать? Может быть, на обратном пути отнести их Гансбекеру? Я бы получил за это три палочки торта...

Я бы получил за это три палочки торта, съел бы две и взял бы одну домой для сестры.

До Йоханнсона оставалось еще почти два километра. Когда я пересек загон для быков, который теперь был передо мной, он был уже совсем близко. Ферма уже виднелась на другом конце загона, метрах в двухстах, а между ними стояли молодые бычки, около трех больших. Они все еще лежали, спокойно жуя в тени ив, на расстоянии, равном расстоянию, которое я должен был пройти, чтобы добраться до ворот на другой стороне без рога. Если мне повезет, я смогу добраться до середины загона до того, как животные узнают об этом, тогда я легко справлюсь с остальными. Я рисовал, взвешивал, достаточно ли смелости и скорости и стоит ли риск того. В мае прошлого года во время бега я зацепилась за лиану и, споткнувшись, упала на землю. Только случайность спасла меня от мчащегося стада боевых быков: собака Йохансона прыгнула ко мне, громко лаяла, забежала в загон и обратила высокомерие быков на себя.

Очень осторожно я прополз под электрической изгородью, держась ближе к повороту, который зарос кустами орешника и колючками. Но сейчас мне было не до этого, я наблюдал за быками.

Я преодолел три четверти расстояния, когда первое животное встало и уставилось на меня. Его уши возбужденно зашевелились, он пустился рысью, и не успели остальные подняться, как первые уже понеслись галопом. Я побежал. Еще пятьдесят метров, и я достиг ворот. На этот раз я добрался легко, запрыгнул на ворота и перемахнул через них. Быки рванули вверх, высоко задрав хвосты, земля разлеталась под их копытами. Они толкались перед воротами, возбужденно царапали землю и взрыкивали. Я торжествующе рассмеялся и побежал во двор.

Двор сонно смотрел на меня, конюшни были пусты и открыто смотрели в день. Стены, крыша, прогнившие лестничные повозки в разваливающемся сарае — все казалось усталым от жизни. Только остатки жизни, казалось, исходили паром из навозной кучи.

Сыновья Йохансона остались на войне, дочери не было. Вместе со стариками угасала и ферма.

Я шагнул в прихожую, деньги лежали на комоде. Я погладил их, положил газету и, не встретив ни души, покинул хутор.

Молодые бычки были все еще неспокойны, и я пошел по дороге. На полпути к деревне я перелез через ворота. Трава была высокой, скоро созреет второй укос. Я растянулся, посмотрел на небо сквозь пляшущую муть. Я думал о Феддерсене и ему подобных, о женщине, о работе завтра, послезавтра, во все дни. Я стремился прочь, но не знал, куда и к чему стремиться, я не знал ничего другого. Мое существование было тюрьмой, я был заперт и начал осматривать стены в поисках выхода. Я мог убежать, я уже пытался это сделать однажды, но голод заставил меня вернуться той же ночью. Моя храбрость была плачевной, я пробрался назад, и наказание было унизительным. На этот раз я тоже не знал, куда идти.

Я достал из кармана книгу и погрузился в битвы без птиц в Большом Каньоне.

Эти книги вывели меня из безмолвной повседневной жизни и погрузили в воображение. В школе мои сочинения вызывали ажиотаж, они находились под сильным влиянием этого материала. Иногда учитель читал их вслух в изумлении, не зная, рекомендовать их как хороший пример или нет. Все они были поражены этими словами и историями, которые настолько выходили за рамки их мира. Они молчали и недоверчиво смотрели на меня. Мне было неловко. Дома я спрятал

Дома я спрятал эссе, маленькие китчевые истории о потерянных индийских детях, о дружбе до самой смерти, о любви, верности, правде и тому подобном. Случалось, что жена просматривала мои тетради, всегда ища доказательства моего неповиновения, и всегда находила. Она называла меня неуправляемым, непокорным, никчемным, слабоумным и била меня по голове моими тетрадями: Что я себе напридумывал, лучше ли я ее, она выкидывала эту чушь из головы, показывала, где мое место, и гнала меня в курятник, на кухню или во двор, чтобы я наколол дров.

Она ревновала, шпионила, но не позволяла мне искать иного, чем дала ее собственная жизнь. Как иначе объяснить это внимательное прикосновение, с которым женщина преследовала и наказывала все мои поиски и мечтания как неподобающие, как порочные, беспрестанно внушая мне, что послушание и смирение — подходящие выражения моего ничтожества, что есть, пить и спать — это то, что мне нужно, что все равно со мной ничего не случится и что я могу благодарить Бога, если у крестьянина из деревни когда-нибудь будет такой маленький фрукт с изюмом в голове?

Мои мысли и чувства пошли совсем в другую сторону. Они мощно, но неясно восставали против скучных границ, упирались в болото и повседневное сопротивление. Я замкнулся в себе, жил в постоянной внутренней защите и дистанцировании от внешнего мира, говорил все меньше и меньше, потому что отказывался пользоваться словами женщины и людей в деревне.

Потом я начал сопротивляться, когда меня били, и на собственном опыте убедился, что сопротивляться не так уж трудно, что это доставляет мне удовольствие, что это освобождает меня и разрушает бессилие.

Когда в мае я впервые воспротивился наказанию, чары страха и послушания были разрушены. Это открытие удивило не только меня, но и женщину. Я защищался четко и победоносно, без страха и трепета. Это было в последний год моего обучения в школе, и она пыталась восстановить свою власть надо мной, пока я не закончил школу. Это стало опасным для нас обоих, потому что она боролась с полным набором презрения и жестокости, а я — с яростной решимостью не принимать больше ни ударов, ни унижений.