После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Вернувшись из своей первой поездки, я выбросил из своей квартиры всю кройцбергскую мумию. Сигареты и безделушки, перенасыщенность потребительским китчем. Теперь все это тяготило меня, я хотел ясности, eirideuirjgkeit, простоты.

Я избегал универмагов, роскошных улиц. Они вызывали у меня отвращение.

Когда Руди Дучке был застрелен в Восточной Германии в 1968 году, это не стало сигналом к организованному сопротивлению для большинства оппозиции вне парламента, а стало ударом, под которым они начали все больше и больше сжиматься и сворачиваться.

После того, как их гнев и возмущение вылились в большую коллективную боевую атаку на концерн Springer, началось вялое отступление академического большинства бунтарей, тщательно и мудро направляемое репрессиями и предложениями интеграции со стороны Большой коалиции, а затем социал-либерального правительства.

Длинный марш через институты» стал лозунгом восстания. Единство восстания было разрушено этим. Оно разделилось на группы, маленькие группы, небольшие партии, комитеты, фракции, инициативы — все в поисках истинной идеологии правильной практики. Разделение шло по вопросам права на сопротивление государству, монополии государства на применение силы, воплощения революционной теории в революционную практику и т.д.

После покушения на Руди Дучке радикализм лозунга SDS: «Вести борьбу в мегаполисы», укоренился в студенческом большинстве. Другая часть, однако, не хотела расставаться с революционными идеями и возможностями и собралась вокруг RAF и Движения 2 июня, которые, будучи нелегальными организациями, добивались радикализации противоречий вооруженными действиями.

Особенно в Берлине сторонники и сочувствующие революционному насилию были неакадемической частью молодежного бунта. Эти молодые люди не имели в своем распоряжении залов университетов в качестве места сплочения. Они смогли вернуться к старым отношениям, из которых вырвались несколько лет назад, только потому, что они стали невыносимыми. За годы бунтарской политической деятельности они так много пытались самоопределиться, что больше не были к этому готовы. Мечта о о свободном от эксплуатации обществе, основанном на солидарности, все еще стоила того, чтобы за нее бороться. Для многих она была еще достаточно сильна, чтобы осмелиться что-то дать. Я также принадлежал к этой части движения, в которой я развил следствие: от протеста к сопротивлению, от спонтанности к приверженности.

Вьетнамская демонстрация раскачивалась взад и вперед. Мы окружены и вклинились в берлинскую сотню. Кудамм снова стал полем массовой битвы. В кафе «Кранцлер» бюргеры отступили на второй этаж и примостились у окна, чтобы за кофе, кремовым тортом и коньяком наблюдать за нападениями и беспорядками обеих сторон. Во время предыдущих демонстраций водометы иногда попадали во взбитые сливки, а полицейские, подававшие звуковые сигналы, в горячке не могли отличить гостей от демонстрантов, ищущих защиты.

С тех пор нижняя часть Кранцлера была заперта, и мы больше не можем попасть внутрь, если угроза слишком велика.

Я вижу, как Сильвию избивают двое разгоряченных полицейских, и хочу вмешаться. Она физически маленькая, но обладает мужеством гиганта и бросилась в прямую конфронтацию. Я гораздо больше опасаюсь альтернативных собачьих команд. Кусающиеся, направленные животные — воплощение дрессированной ненависти и нападения. Я ищу метательное орудие, нахожу брусчатку и делаю сильный замах. Сзади на меня прыгает человек и валит меня на землю. Это полицейский в штатском, который смешался с нами и охраняет строй. Вместе со многими другими меня бросают на грузовик и держат за городом, в кварталах ОМОНа, до следующего утра.

Это была далеко не первая моя демонстрация, не первая уличная битва, но в этот раз произошло нечто вроде глубокого разрыва, который сделал меня более решительным и агрессивным. Ночью в казарме, запертый, перемазанный, немытый, лежа на койке в одежде, я потерял чувство игривости. Толкаемый как грязь тупыми людьми в форме, с которыми начальство обращается как с непослушными детьми, которых нужно отшлепать только там, где не помогают глупые уговоры, я взял перерыв в игре.

Я впервые ощущаю очень личное чувство фронта.

Сам по себе этот арест не является драмой. Но это первый раз, когда государство поймало меня самым конкретным образом. Я не готов ни к этому, ни к возможным последствиям. Некоторых из нас отпускают на следующий день, другие попадают в тюрьму. Перспектива этого сделала мое прежнее воздержание от политической и личной ответственности ясным в течение ночи, и меня беспокоит, что я боюсь в этой ситуации — просто потому, что до сих пор я жил в царстве отсутствия последствий и теперь сижу там удивленный».

Мы обсуждаем, как вернуться в город. Общественного транспорта в этом районе нет. За ночь наше желание бороться сошло на нет, но теперь, в единении, оно снова пробуждается. Полиция не дает нам говорить по телефону, товарищ настаивает на связи со своим адвокатом и звонит в «Красную помощь». «Мы организуем несколько машин», — обещают они, — «мы вас заберем». Вместе мы отправляемся в путь и встречаем их на проселочной дороге. Зажигают косяк, одна группа поет «Интернационал», другая «Macht kaputt, was euch kaputt macht» Тон Штайне Шербена. Я пою вместе с последним.

В Берлине я пытался наладить свою жизнь и в течение года работал на фабрике кинопечати в качестве стажера — необходимое условие для того, чтобы впоследствии начать стажировку в кинобизнесе. Но теперь политика становится для меня важнее моей профессии и занимает всю мою жизнь, и в конце концов завладевает всей моей жизнью. Я отказываюсь от работы в компании и провоцирую увольнение. Я часто опаздываю, потому что табель учета рабочего времени также работает против меня. Часто я вообще отсутствую, а если и присутствую, то предстаю перед менеджером по персоналу за «подстрекательскую деятельность». Наша радикальная вотчина учеников упорно борется против авторитарной структуры персонала, против недоплаты и эксплуатации. Мы зарабатываем всего семьдесят марок в месяц и полностью заняты во всех отделах, где есть потребность в рабочей силе. Менеджер по персоналу делает самое простое, что он может сделать: Он без шума выгоняет меня из компании.

И обретает покой. Меня это устраивает, у меня есть более важные дела. Теперь я провожу время на демонстрациях, в социалистическом центре, в зале ФУ, в коммуне, на учениях.

На полной скорости я попадаю в пороги воинственности и погружаюсь в них все глубже и глубже, как водоворот, не принимая, однако, спокойные воды за цель. Сначала это спонтанные действия, принимаемые исходя из ситуации, которые иногда срабатывают, иногда нет.

Мы хотим засыпать пеплом парковку Springer. Мы делаем для этого напыщенную листовку: «Долой монополии смуты...». Это моя первая агитационная работа. Я полон энтузиазма и убежден, что она всколыхнет человечество. Заговорщически, в перчатках и с буквами Letraset, я пишу длинный, пламенный текст. К сожалению, его никто не прочитал, потому что наша ночная атака на концерн Springer провалилась из-за того, что мы не смогли поджечь бензин. Угольные запальники просто исчезают в луже бензина. Тогда нам приходится бежать и пытаться убежать. Ночные сторожа, бродящие по округе, слышали нашу возню и ругань. Они бьют тревогу.