После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Наконец я остался один в камере и стал созерцать свою новую компанию. Стол, стул, шкаф и кровать смотрели на меня прохладно, но не недружелюбно. Окно, большее, чем в любой тюрьме, сразу же приняло меня в свои объятия, хотя оно не могло предложить ничего, кроме унылой серой стены с колючей проволокой. По крайней мере, оно пропускало солнце и окрашивало комнату тенями от решеток. Поскольку так или иначе должно было быть, я решительно и быстро овладел камерой. Я хотел попытаться

сделать эту маленькую комнатку своим замком, а также раковиной улитки.

Эпилог

В тюрьме время — это круговое, быстро движущееся состояние, кажущееся вечным вращение систематического однообразия. Я находился в этом состоянии и видел, как внешнее время проносится мимо меня. Оно приходило ко мне фрагментами: во время свиданий, в письмах и — часто как состояние — через средства массовой информации. Внешнее время больше не принадлежало мне, я больше не существовал в нем.

Каждый вечер я оглядывался на прошедший день, не в силах удержать ни малейшего следа, достойного упоминания. Через неделю, месяц, год я заметил, как в ретроспективе время сократилось до нескольких «сухих событий», которые оставались осязаемыми: та или иная экстраординарная ситуация, товарищ по заключению, который выделялся среди «нормальных персонажей», свидания, суд, болезнь. Между ними — пустота, которая в ретроспективе уже не захватывается памятью, она просто исчезает. Это создает ощущение крайней пустоты прошедшего времени. Феномен поглотителя времени.

Воспоминания привязываются только к событиям, и эти несколько событий, нанизанные вместе, заполняют лишь очень короткий отрезок жизни, хотя объективно я прожил долгий этап. Разница украла у меня тюрьму, хотя я не переставал бороться за каждый кусочек своего времени.

Первые четыре года заключения пролетели мимо, как торопливо плывущие облака, торопливо, взволнованно, на эмоционально неустойчивой почве, часто в чередовании боевитости и полной покорности, шатаясь между тремя духовно-культурными уровнями или, возможно, временами. С одной стороны, это было время, когда мне пришлось стать свидетелем истощения, отказа и отрицания антикапиталистической и революционной истории, глубокого поражения социализма в моем абсолютном бессилии, и в то же время мне пришлось пережить всемирное шоу империализма: войну в Персидском заливе, распад Югославии, мафиозную политику и экономику Запада по укреплению и расширению мира, захвату новых сфер власти, развязыванию варварства на Востоке и Западе.

Завоеватели с оружием в руках оставляют черные следы, проходя по завоеванным землям: сожженные деревни, разбомбленные города, выжженные леса, опозоренные люди. Победители холодной войны разрушили прошлое и будущее людей, заперли их в страшном настоящем без какого-либо осмысленного возвращения или перспективы, ввергли их в философское страдание.

Они начали стирать все, что окружало этих людей, с чем они до сих пор связывали свою жизнь: ценности, привычки, структуры, ценные бумаги... и они печатают что-то другое на всех уровнях: для ценностей — товар, для привычек — странность, для безопасности — незащищенность. Они полностью экспроприированы. Это состояние экспроприации породило огромную армию дезертиров, и это дезертирство на Востоке и Западе сделало меня почти больным в первые годы моего пребывания в тюрьме. Моя собственная конкретная ситуация характеризовалась дезертирством: Почти все бывшие члены РАФ, арестованные в ГДР, раскрыли свои истории, предали и извинились перед другой стороной.

Я сама находилась под давлением с разных сторон, чтобы окончательно сдаться, и мне приходилось снова и снова бороться, чтобы не упасть и не сдаться засасывающей силе времени.

Во-вторых, это был временной уровень подготовки к суду, работа над воспоминаниями о старой истории, а также о своем детстве; размышления о том, как все собрать воедино, защитить и отстоять, от чего я должен отказаться и сдаться, какую ответственность возлагает на меня суд, или я вообще не хочу никакой ответственности, хочу все забыть, стать свидетелем короны. Я хочу стать коронным свидетелем, чтобы всю оставшуюся жизнь ускользать от своих знаний и совести о вещах в мире.

Мой процесс имел две функции для государства: юридически и обличительно размотать историю городских партизан и дискредитировать ГДР путем криминализации МФС. Сначала я не очень ясно осознавал вторую функцию, а когда она стала мне ясна, я не отверг ее достаточно ясно. Я вел этот процесс из крайней оборонительной позиции. В конце концов, я почувствовал облегчение от того, что не вышел еще более подавленным и не пришлось оглядываться на жизнь, которая является частью исторической горы грязи, подтвержденной передовиками и предателями, которые перенесли свою борьбу за более гуманное будущее туда, потому что в свете победителей она вдруг оказалась «неправильной», или «бессмысленной», или «навязанной» жизнью.

Когда суд закончился, моя внутренняя неуверенность, этот страх рухнуть, столкнулся лицом к лицу с отсутствием перспективы, и я начал организовывать свою стратегию выживания на ближайшие годы в неволе.

Тюремная жизнь стала третьим уровнем, а посредничества со стороны других уровней почти не было. В моей повседневной ситуации с женщинами-заключенными мало что выходило за рамки их собственной жизни, не было знания и понимания контекста, выходящего за рамки их потребностей и интересов.

Меня разместили в конце коридора небольшого крыла безопасности. Когда я выходила из своей камеры, этот коридор был воротами в мир заключенных, в котором мне разрешалось участвовать. Заключенным, напротив, запрещалось входить в мою камеру. Это была постоянная попытка администрации не дать им познакомиться с моим миром и держать наши встречи под контролем.

Борьба политических заключенных за улучшение условий содержания в тюрьме всегда шла по двум направлениям: Консолидация или интеграция в обычную тюремную систему. Движение 2 июня боролось за интеграцию до середины семидесятых годов, и я также выступал за это.

Однако у меня всегда были такие же условия, как и в берлинской тюрьме Лертер в 1970-х годах: быть интегрированным вместе с другими политическими заключенными.

Мое пребывание в групповой тюрьме Цвейбрик было шести с половиной летним периодом психической изоляции, который потребовал от меня много энергии, чтобы не потерять мое политическое мышление и мои социальные интересы. Неизбежная и постоянная озабоченность социальными и психологическими проблемами женщин оставляла мало места для концентрации на себе. Мне постоянно угрожало исчезновение части меня самой, потому что тюремная жизнь с 15 другими женщинами — все в невольном сообществе — настолько доминирует по времени и чувствам, что мой собственный мир может поддерживаться только с величайшим усилием. Помещение политического человека одного в групповую тюрьму с социальными заключенными — это, в конечном счете, самый перспективный способ деполитизировать и нейтрализовать его. Я должен был противостоять этой опасности. 17 января 1994 года я записал в своем дневнике: «При посещении тебя эмоции пробегают по всем нервным окончаниям. Чувства бушуют и поднимаются, как тяжелое море во время шторма. Эти полтора часа утомили меня, как бессонная ночь или десять часов работы. Я ничего и никого не люблю здесь, в тюрьме, мои чувства — это неиспользованные дорожки, заросшие постоянной защитой и обороной. Только на дорожке бессилия и возмущения все еще мечется туда-сюда... Когда ты там, часть моего мира, часть меня... и снова уходишь, изгнанный приказом... когда меня снова ведут в мое ложе... Я падаю на кровать... и закрываю все — глаза, уши, губы, каждую пору... ...и сплю до тех пор, пока бешеный шиииит не перестанет двигаться. Я жажду отдыха, эта жизнь здесь сильно растягивает меня. Иногда я чувствую трепет: отпустить все это, расслабиться, сдаться... Никогда! Никогда! Только не здесь. Это не место для отдыха».

Все эти годы

вся эта малость

сгибала и растягивала меня

Как мне

найти свою форму снова

в открытом темном пространстве?

Каждое растение тянется к свету, что тянет меня вперед, когда я выхожу в супермаркет?

<