После смерти Пушкина: Неизвестные письма

«До этой минуты была спокойна и весела, смеялась и всем говорила только о своем счастье». Эти слова Карамзи­ной, кстати, еще раз свидетельствующие о ее поверхност­ном восприятии событий, говорят нам о начале той двой­ной жизни, которую пришлось вести Екатерине Николаев­не до самой смерти. Даже при последнем свидании с родны­ми она не решилась хоть сколько-нибудь обвинить мужа и Геккерна и не нашла ничего лучшего, как сказать, что она «прощает Пушкину»! Мы полагаем, что Карамзин ошибает­ся, говоря, что Екатерина Николаевна «послала» кого-то к Наталье Николаевне; вероятно, все это было сказано при последнем свидании, когда Наталья Николаевна высказала сестре все, что было у нее на душе...

Никто из родных не провожал Екатерину Николаевну, когда она навсегда покидала родину. Даже Дмитрий Нико­лаевич не приехал, а ограничился прощальным письмом.

«Март 1837, Полотняный Завод

Дорогая и добрейшая Катенька.

Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, дорогая Катенька, что твое положение трудное, так как ты долж­на покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда. Словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не ме­нее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны, я всегда лю­бил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства, в моей готовности недостатка не будет.

Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна. Я не думаю, чтобы ты имела право жало­ваться: для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который дол­жен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником. Будьте счастливы друг с другом, это смягчит вам боль неко­торых тяжелых воспоминаний, это единственное мое поже­лание, да сбудутся мои желания в этом направлении. Когда ты уедешь, пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба; по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более, поэтому будь откровенна со мною и, повторяю, в ми­нуту нужды рассчитывай на мою дружбу.

Я уже приготовил Носову письмо о деньгах, когда полу­чил твое письмо, в котором ты пишешь, что он выдал тебе сумму, в которой раньше отказывал. Чтобы не подвергать тебя возможности нового отказа с его стороны, я посылаю тебе при этом 416 рублей, которые адресую тебе через Но­сова, чтобы в случае твоего отъезда он переслал тебе их со Штиглицем; пишу ему сегодня же, чтобы условиться отно­сительно дальнейшей доставки предназначаемых тебе де­нег.

Маменька еще здесь, и я посылаю тебе при сем ее пись­мо. Ваня приехал сегодня из Ильицына; что касается денег, которые он должен тебе, дорогой друг, потерпи немного, вскоре я тебе их вышлю, сейчас наши дела в застое.

Жена моя согласна взять твою горничную, но, в самом деле, дорогой друг, мы не сможем платить ей более двухсот рублей в год. Если она согласна на это, пусть едет, и будь уве­рена, что из дружбы к тебе мы будем хорошо относиться к ней, только бы она не заводила сплетен.

Прощай, дорогой друг, и проч.

Дмитрий Гончаров».

В этом письме Дмитрий Николаевич прощался с сестрой навсегда. Он понимал, что возврата на родину ей нет. Но и там, далеко, она не будет счастлива, и желает ей мужествен­но перенести все, что ее ожидает...

В январе 1837 года в силу ряда обстоятельств братья Гон­чаровы вынуждены были перед свадьбой Екатерины Нико­лаевны дать Геккерну обязательство выплачивать ей еже­годно 5000 рублей. Это было непосильным бременем для бюджета семьи, фактически почти разоренной, и мы уви­дим в дальнейшем, что вопрос об этих деньгах будет зани­мать большое место в переписке с Дмитрием Николаевичем.

В ИЗГНАНИИ

1 апреля 1837 года Геккерн с невесткой выехали из Пе­тербурга за границу. В Берлине они встретились с ожидав­шим их там Дантесом. Оттуда молодые отправились в Сульц, к отцу Дантеса, а Геккерн поехал в Голландию улажи­вать свои дела в Гааге.

В конце июня Дантесы и Геккерн приехали в Баден-Баден. Возможно, Дантес предполагал увидеться с лечившим­ся там великим князем Михаилом Павловичем и через него попытаться подготовить себе почву для возвращения в Рос­сию. Но тот, встретившись с ним, якобы даже не ответил на его приветствие.

Писем Екатерины Николаевны из Бадена мы не обнару­жили, но об их пребывании там мы узнаем из переписки Ка­рамзиных. Живший в это время в Бадене Андрей Карамзин довольно подробно описывает свою встречу с Дантесами. Так бурно реагировавший в первое время на гибель Пушки­на, резко осуждавший великосветское общество, погубив­шее, по его словам, поэта, он, однако, счел возможным оправдывать убийцу Пушкина. «Что Дантес находит защит­ников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой сове­стью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере так мне кажется...» — писал он своим родным 28/16 февраля 1837 года.

Увидев чету Дантесов в парке Бадена, Карамзин первый подошел к ним; в начале разговора он высказал Дантесу свои обвинения в связи с трагическими событиями, но очень скоро тот сумел убедить его в своей «невиновности». Потом они встретились «за веселым обедом в трактире». «Последние облака негодования во мне рассеялись и я дол­жен делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде», — пишет А. Карамзин. Одна­ко, встретившись со стариком Геккерном, Карамзин не от­ветил ему на поклон и отошел от него, когда тот попытался с ним заговорить. Карамзины, по-видимому, были убежде­ны, что пасквиль был послан Пушкину Геккерном (этим и объясняется поведение Андрея по отношению к нему), убийцу же Пушкина они оправдывали.

Приведем также несколько выдержек из писем Софьи Николаевны Карамзиной.

«Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уж Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной...» (2 февраля 1837 г.)

«Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы хоте­лось, чтобы ему не было причинено ничего дурного» (10 февраля 1837 г.).

«Некоторые так называемые «патриоты» держали, прав­да, у нас такие же речи о мщении, об анафеме, о проклятии, которые и тебя возмущали в Париже, но мы их отвергли с него­дованием» (29 марта 1837 г.).

Вряд ли эти строки нуждаются в комментариях. Вот их, Андрея и Софью Карамзиных, Щеголев имел бы полное право обвинить в том, что у них не было «никакой сдержки» в отношении к убийце Пушкина!

Сульц, где жило семейство родного отца Дантеса, был в те времена маленьким городком, затерявшимся в горах Эль­заса и насчитывавшим едва четыре тысячи жителей. Ста­рик Дантес, богатый помещик, член Генерального совета департамента Верхнего Рейна, занимал видное положение в Сульце. Внук Екатерины Николаевны, Луи Метман, оставив­ший биографический очерк о Жорже Дантесе, так описыва­ет усадьбу старика Дантеса:

«Жизнь была проста в большом старом доме, которым в Сульце, близ Кольмара, владел ее свекор, барон Дантес. Он был окружен многочисленной семьей, сыновьями, незамуж­ними дочерьми, родственниками. Дом с высокой крышей, по местному обычаю увенчанный гнездом аиста, простор­ные комнаты, меблированные без роскоши, лестница из вогезского розового камня — все носило характер эльзасского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, неже­ли деревенский замок, он соединялся просторным двором, превращенным впоследствии в сад, с фермой, которая была центром земледельческой и винодельческой эксплуатации фамильных земель. Боковой флигель, построенный в XVIII веке, был отведен молодой чете. Она могла жить в нем со­вершенно отдельно, в стороне от политических споров и местных ссор, которые временами занимали, не задевая, впрочем, глубоко, маленький провинциальный мирок, ютившийся вокруг почтенного главы семейства».