После смерти Пушкина: Неизвестные письма

«Сульц, 26мая 1839г.

Я получила твое письмо из Катунков (одно из поместий Гончаровых) за несколько дней до родов, дорогой и добрый брат, и эта причина помешала мне ответить. Но сейчас я уже совсем поправилась и не хочу долее мешкать с ответом, потому что если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем пе­рестанем писать друг другу, а это меня очень опечалило бы. Ты — совсем другое дело, так как ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи, что если кто-либо из вас хоть иногда не смилостивится надо мной и не напишет, я и совсем не буду знать, живы вы или нет, а ведь не так легко отказаться от всего того, чем так привыкла до­рожить с раннего детства.

Ты пишешь, любезный брат, что ты очень огорчен тем, что не можешь выполнить свои обязательства в отношении меня. В письме мужа ты найдешь все необходимые разъяс­нения по этому поводу, поэтому я не буду их повторять, ска­жу только, что твое последнее письмо заставило меня про­лить много слез, так я была обманута в своих ожиданиях.

Недавно я получила письмо от Нины, которая сообщает мне новости обо всех вас. Она очень хвалит твою жену, и на­против, говорит, что у жены Сережи адский характер. Как мне пишет мать, у него снова будет прибавление семейства, решительно род Гончаровых умножается. Что касается те­бя, то, кажется, ты хочешь ограничиться одним наследни­ком (один из сыновей Д. Н. Гончарова умер в 1838 году); я думаю, ты прав, однако вам надо бы еще девочку.

А что скажешь ты о Катуш, вот у нее уже вторая дочь, она могла бы, однако, лучше иметь мальчика. Ты еще не знаешь, как зовут твою племянницу? Берта-Жозефина, смотри, не дай такое имя какой-нибудь лошади, так как Матильда уже имела благоприятную возможность носить одинаковое имя с твоей священной памяти вороной кобылой.

Кстати о лошадях, скажи, не мог бы ты прислать мне хо­рошую верховую лошадь? Если у тебя такая есть, у меня, воз­можно, будет оказия ее доставить, если ты будешь любезен отправить ее до Белостока, куда мой деверь Люзиньян дол­жен поехать осенью за польскими лошадьми. Одновремен­но ты мне пришлешь, не правда ли, пару больших борзых для охоты на волков. Это страстишка моего дорогого супру­га, от которой он никак не может избавиться, и ты оказал бы ему большую услугу, но это только в том случае, если ты отправишь лошадь. Не топай ногой и не говори «черт возь­ми!», потому что это невежливо.

Вы имели счастье принимать у себя вашу дорогую тетуш­ку Катерину, которая приехала похитить у вас сестер. Я о них недавно имела известия и узнала с удовольствием, что Н. не бывала в свете этой зимой; признаюсь, я считаю, что это было бы нехорошо с ее стороны. Прощай, мой славный братец, целую тебя, также твою жену и сына. Муж передает тебе тысячу приветов, Матильда и Берта целуют руки дяде и обнимают двоюродного брата.

К. Дантес де Г.»

«Сульц, 20 ноября 1839 г.

Мой деверь приехал неделю тому назад, дорогой Дмит­рий, и моя кобыла, названная им Калугой, прибыла в пре­красном состоянии. Это красивая лошадь, и знатоки утвер­ждают, что это самая лучшая из всех лошадей, привезенных Люзиньяном, нет ни одной, которая могла бы с ней сравни­ться. Мой муж в восторге и поручает мне бесконечно побла­годарить тебя за твою любезность в отношении нас, он очень тронут, и я также. Досадно только, что она не так вы­сока ростом, впрочем, очаровательна.

Я бесконечно тебе благодарна, мой славный друг, за портрет отца, он мне доставил огромное удовольствие. Он стоит у меня тут, на столе и я очень часто на него смотрю. Матильда уже его знает и всегда просит «посмотлеть на длугую дедуску» (это означает — на другого дедушку, не моего свекра, которого она обожает).

Ты не представляешь себе, как эта малютка умна, ей все­го два года, и, однако, она уже хорошо говорит, все понима­ет, слушается с первого взгляда, очень хорошенькая и имеет очень добрый характер. Все удивляются ее поразительному сходству со мной, и мой муж уверяет, что я, должно быть, была в детстве такая же гримасница, как Матильда. Берта, моя младшая, которой уже исполнилось семь с половиной месяцев, очень хороша, она блондинка с голубыми глазами, на редкость крепкая и живая. В общем я не могу пожаловать­ся на своих детей, их здоровье до сих пор, слава Богу, не при­носило мне никакого беспокойства; я надеюсь, что то же бу­дет и с ребенком, которого я жду в начале апреля, лишь бы только это был мальчик. Что касается тебя, дорогой друг, ка­жется, ты упорствуешь и не хочешь увеличивать свое семей­ство. Тебе, однако, все же следовало бы постараться иметь девочку; мне кажется, что двое детей, сын и дочь, как раз то, что нужно, а один ребенок дает слишком много беспокойст­ва, всегда опасаешься, как бы с ним чего не случилось.

Напиши мне о сестрах. Вот уже скоро год, как они мне не дают о себе знать, я думаю, что наша переписка совсем пре­кратится, они слишком часто бывают в свете, чтобы иметь время подумать обо мне. Не поговаривают ли о какой-ни­будь свадьбе, что они поделывают, по-прежнему ли находят­ся под покровительством Тетушки-факелыцицы? Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно, все распо­ряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться.

Целую Лизу и вашего сына, муж шлет вам тысячу приве­тов, а я целую тебя и люблю всем сердцем.

К. д Антес».

Вот уже третий год, как Екатерина Николаевна живет в Сульце. Родилась вторая дочь — Берта. Судя по письмам, ни­что не изменилось в ее переписке с родными. «...Если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем перестанем писать друг другу, а это меня очень опе­чалило бы», — с горечью говорит она. Иногда проскальзыва­ет в ее письмах то, о чем ей больно думать и писать: «...Ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи...» В этих словах так ярко выражено чувство одиночества, которое она испытывает в семье Дантесов... Единственное утешение — дочери. Матильда и умна и добра, Берта очень хороша (очевидно, похожа на Дантеса), обе ра­дуют мать. И портрет Николая Афанасьевича у нее на столе, на который она постоянно смотрит, говорит нам о многом.

Сестры по-прежнему не пишут. Екатерина Ивановна полу­чает эпитет «факельщицы», неизвестно—почему. Но больше всего обращает на себя внимание ее выпад в адрес Натальи Николаевны. Она даже не называет ее по имени, а обознача­ет только буквой «Н». Она довольна, что Наталья Николаев­на не бывает в обществе. При этом она думает, надо полагать, прежде всего о себе (хотя пишет о другом): Екатерина не хотела, чтобы вновь начались толки о преддуэльных событиях, о роли Дантеса и Геккерна в них и о ней самой. Это подтверж­дается и другим, более поздним письмом, где она упрекает се­стер в том, что они «слишком часто бывают в свете». Упоми­нание о Наталье Николаевне носит недоброжелательный от­тенок. Обращает на себя внимание и тот факт, что Екатерина Николаевна никогда не спрашивает о детях Пушкиных, хотя живо интересуется всеми другими племянниками.

Дмитрий Николаевич посылает сестре лошадь, назван­ную Калугой, но от покупки собак для Дантеса уклонился... Недаром Екатерина Николаевна предвидела, что это пору­чение рассердит его и он будет «топать ногой»! Написал он также сестре, что не в состоянии при плохом положении их дел выслать ей причитающиеся деньги. И тут мы видим, что не один Геккерн, но и Дантес принимает участие в выторговывании денег, и, несомненно, по этому поводу ведет неп­риятные разговоры с женой, вынуждая ее «проливать мно­го слез».

И наконец, упоминание о Местрах. Екатерина Николаев­на пишет, что у них нет детей. Это еще раз подтверждает, что Наталья Ивановна не была ими удочерена и не имела права на наследство.

«Сульц, 9 марта 1840 г.

Знаешь ли ты, мой августейший братец, что это уже на­чинает принимать вид дурной шутки: все письма, что мы по­сылаем друг другу (а слава Богу, это не так часто с нами слу­чается), всегда начинаются со слов: «Наконец-то пришло от тебя письмо». Эти письма меня убеждают в том, что так как ты чувствуешь свою вину, то делаешь вид, что их не получа­ешь, или по крайней мере, что они приходят гораздо позд­нее; мне кажется насмешкой, что ты получил 24 января пи­сьмо, датированное 20 ноября, т. е. через два месяца, тогда как самое большое на это нужно 22 дня, поэтому я считаю, что все это твои проделки.