После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Нетрудно себе представить, какой отклик нашел брак Дантеса в семье старого барона. Рухнули все надежды на столь удачно начатую карьеру сына: трагические петербург­ские события, разжалование в солдаты и позорное изгна­ние из России не давали надежд на какие-либо перспекти­вы, по крайней мере в ближайшие годы.

Мы не знаем, как относились Дантесы к Екатерине Ни­колаевне. Но полагаем, что «декорум» был соблюден. Нель­зя не учитывать того, что они жили в маленьком провинциа­льном городке и, конечно, стремились избегать всяких сплетен и пересудов. Однако Метман намекает на какие-то «политические споры и местные ссоры», от которых якобы была в стороне новая невестка. Обращает на себя внимание и то, что русскую невестку поселили не в большом доме, вместе со всей семьей, а в отдельном флигеле.

Казалось бы естественным, что, вступив в новую для нее семью мужа, Екатерина Николаевна должна была бы писать о ней Дмитрию Николаевичу, но она хранит глубокое мол­чание во всех дошедших до нас письмах о том, как к ней от­носились Дантесы. Ничего не говорит она и об окружавших ее людях, об обстановке, в которой живет. А между тем, как мы видели, Дмитрий Николаевич просил ее: «...Пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя...» Интересовались ею и в Петербур­ге. Так, в одном из писем к О. А. Долгоруковой за границу Вяземский пишет: «Интересно, какова будет ее судьба те­перь?»

Первое дошедшее до нас письмо Екатерины Николаев­ны написано ею вскоре после рождения дочери.

«Сульц, 30 ноября 1837 г.

Едва я избавилась от своего карантина (6 недель после родов, в течение которых, по обычаю того времени, роженица не выходила из дома), дорогой Дмит­рий, как спешу ответить на твое милое, любезное письмо. Я получила его через несколько дней после родов, и оно доста­вило мне большое удовольствие, как и вообще все письма, что я получаю от моей семьи, что, к моему крайнему огорче­нию, бывает очень редко. Мой муж сообщил тебе о рожде­нии твоей достопочтенной племянницы мадемуазель Мати­льды-Евгении, имею честь тебе ее рекомендовать, надеюсь, что со временем это будет очень хорошенькая девушка, пре­красно воспитанная, которая будет относиться к тебе с боль­шим уважением; сейчас она чувствует себя превосходно и становится очень толстой. Что касается меня, то я уже со­вершенно поправилась, через две недели я была вполне здо­рова, однако не подумай, что я делала какие-нибудь неблаго­разумные поступки, вовсе нет — в течение 6 недель я не по­кидала своих комнат, что мне достаточно досаждало.

Ты сообщаешь мне о рождении сына у Сережи, я его иск­ренне поздравляю и желаю ему всякого благополучия. Это, однако, не мешает мне на него серьезно сердиться за то, что он до сих пор не отвечает на мое письмо, что я послала ему из Петербурга; передай ему мои упреки и скажи, что именно по этой причине я с тех пор ему ничего не писала.

Твои дела причиняют тебе большие неприятности, мой бедный мальчик, я жалею тебя от всего сердца, но терпе­ние, не падай духом, со временем ты пожнешь плоды своих трудов, не может быть, чтобы те старания, что ты прилага­ешь, не дали бы тебе возможности привести дела в порядок. К тому же с тех пор как ты находишься во главе всех дел, ты уже сделал столько улучшений, что тебе остается только во­оружиться мужеством и довести до конца все, что ты так хо­рошо начал; что касается меня, то я уверена в ожидающем тебя успехе.

Вы будете иметь счастье этой зимой принимать почтен­нейшую Тетушку; мне кажется, это визит, который тебе со­всем не улыбается и без которого ты охотно обошелся бы. У меня было намерение ей написать, чтобы сообщить о рож­дении Матильды, но причина, что ты мне приводишь, ее молчания в отношении меня такова, что я не осмелюсь больше компрометировать ее доброе имя в свете перепис­кой со мною. Я тебе признаюсь, однако, что не очень пони­маю эту фразу, потому что, судя о других по себе, я не пости­гаю, как можно вносить расчеты в свои привязанности; ес­ли только любишь кого-нибудь, какое может быть дело до мнения света, и не порывают так всякие отношения с чело­веком, если только он не подал к тому повода. Итак, я имею честь засвидетельствовать ей свое почтение и распрощать­ся, потому что теперь она может быть уверена, что больше не услышит обо мне, по крайней мере от меня.

Я бесконечно благодарна Ване за привет, поцелуй его нежно; как только я узнаю, что он где-то обосновался, я ему напишу. Вернулся ли он снова на службу в Петербург? Удался ли ему ремонт (покупка новых лошадей для полка, которой ведал специ­альный офицер — ремонтер)? Не было ли у вас в связи с этим споров, как в прошлом году? Что поделывает отец, ты ни слова о нем не говоришь, напиши мне, как он, и пришли мне его портрет, который ты мне обещал, тот, что у тебя в кабинете.

Ты хочешь, чтобы я сообщила тебе подробности о Суль­це. Я очень удивлена, что ты его не нашел на карте Лапи (французский географ), он там должен быть, посмотри хорошенько. Это очень ми­лый город, дома здесь большие и хорошо построенные, ули­цы широкие и хорошо вымощенные, очень прямые, очаро­вательные места для гулянья. Что касается общества, то я совсем шокирована тем, что ты так непочтительно гово­ришь о достопочтенных жителях этого города. Общество, правда, невелико, но есть достаточная возможность выбора, а ты знаешь, что не количество, а качество является ме­рилом вещей; что касается развлечений, то они тоже у нас есть: бывает много балов, концертов, вот как!

Передай, пожалуйста, прилагаемое письмо Доля, я не знаю, как ей его переправить, полагаю, что она при детях Натали. Напиши мне о моих бывших горничных, у вас ли еще Авдотья? Я многое отдала бы, чтобы ее опять иметь, по­тому что та, что здесь у меня, настоящая дура, решительно ничего не умеющая делать.

Поцелуй от меня все семейство, муж благодарит тебя за память и просит передать привет, а я целую тебя от всего сердца.

Твоя любящая сестра К. де Геккерн.

Барон (Луи Геккерн) просит передать тебе наилучшие пожелания».

Это письмо сразу вводит нас в сложившиеся с самого на­чала отношения семьи Гончаровых с Екатериной Николаев­ной. В течение тех нескольких лет, что она прожила в Суль­це, с ней вели более или менее регулярную переписку только старший брат и мать. Дмитрий Николаевич, как мы уже говорили, был дружен с Екатериной с детства, очень привя­зан к ней и, видимо, не хотел порывать с сестрой. Кроме то­го, его к тому вынуждали, как мы увидим далее, и денежные их дела и расчеты. Но писал он ей редко, неохотно, так как денег у него не было, а постоянно оправдываться ему было неприятно.

Что касается матери, то любя и жалея дочь, она стреми­лась поддержать ее в новой жизни, и письма Натальи Ива­новны к дочери, судя по ее переписке с Дмитрием Николае­вичем, несомненно, были в стиле того «декорума», что со­блюдали Дантесы, и не касались никаких интимных и ще­котливых вопросов. Надо полагать, они были любезными, но вряд ли «задушевными», как говорит Щеголев.

За все 6 лет ни разу не написал сестре Сергей Николае­вич, любимый брат Натальи Николаевны, к которому очень тепло относился Пушкин. У нас нет сведений, писал ли сест­ре Иван Николаевич. Что касается Загряжской, то она глу­боко и нежно любила Наталью Николаевну, была ей другом, несомненно, разделяла ее отношение к Дантесам и не отве­тила ни на одно письмо племянницы из-за границы.

В приведенном выше письме совершенно не упоминает­ся о сестрах, и это не случайно. Оно является ответом на письмо Дмитрия Николаевича от 14 сентября 1837 года, в котором он пишет о Наталье Николаевне: «Ты спрашива­ешь меня, почему она не пишет тебе; по правде сказать, не знаю, но не предполагаю иной причины, кроме боязни уро­нить свое достоинство или, лучше сказать, свое доброе имя перепиской с тобою, и я думаю, что она напишет тебе не скоро».

Обратим внимание на мотивы, по которым не пишут Екатерине Дантес ни Загряжская, ни Наталья Николаевна. В первом случае сама Екатерина Николаевна говорит (с иронией и вместе с тем с горечью), что, по-видимому, те­тушка боится «скомпрометировать свое доброе имя» пере­пиской с нею. Тот же довод, но в несколько иных выражени­ях (боится уронить свое достоинство, свое доброе имя) при­водит и Дмитрий Николаевич в отношении молчания Ната­льи Николаевны. Можно себе представить, как это было тя­жело читать самолюбивой и гордой Екатерине Николаевне. Она, конечно, понимает истинную причину их молчания — она жена убийцы Пушкина, мужа сестры, но делает вид, что не знает, почему ей не пишут.