Последний человек
Шрифт:
Первые несколько миль пути нас провожало все население Афин. Когда месяц назад Раймонд прибыл туда, шумная толпа притихла в печали и страхе, но этот день был истинно праздничным. Звучали громкие клики, живописные одежды ярких цветов сверкали на солнце; страстная жестикуляция и быстрая речь соответствовали всему облику этих детей природы. Имя Раймонда было у всех на устах; он был надеждой каждой жены, матери или невесты, чей муж, сын или возлюбленный пойдет за ним к победе в рядах греческой армии.
Несмотря на опасную цель нашей поездки, она была полна романтики, ведь мы ехали по холмам и долинам божественной страны. Раймонд наслаждался ощущением вернувшегося здоровья; быть военачальником афинян представлялось ему удовлетворением собственного честолюбия. Взятие Константинополя, на которое он надеялся, стало бы вехой на пути человечества и подвигом, небывалым в истории. Место великих исторических событий, город, чья красота удивляла мир, город,
В Кишан мы прибыли седьмого июля134. Во время нашего путешествия погода стояла безоблачная. Каждый день на заре мы выходили из палаток и наблюдали отступление ночной тени с холмов и из долин и золотое великолепие солнечного восхода. Сопровождавшие нас солдаты со свойственной их нации живостью радовались красотам природы. Появление дневного светила они встречали торжественной музыкой; паузы в музыке заполнялись пением птиц. В полдень мы ставили наши палатки где-нибудь в тенистой долине или в лесу на склоне горы; журчавший по камешкам ручей навевал благодатный сон. Вечерний переход, более медленный, бывал еще приятнее, чем утренние хлопоты. Если наш оркестр играл, он как-то невольно выбирал что-нибудь меланхолическое: прощание влюбленных, жалобы разлучившихся, а под конец — какой-нибудь торжественный гимн, созвучный спокойной прелести вечернего часа и устремлявший душу к размышлению и молитве. Часто у нас стихали все звуки, чтобы можно было слушать соловья. Летающие светлячки танцевали под это пение. Нежное воркование азиолы135 сулило путникам хорошую погоду. Когда мы ехали долиной, нас окружала легкая тень и скалы красивейших оттенков. Когда мы оказывались в горах, под нами, точно живая карта, расстилалась Греция. Ее прославленные вершины пронзали воздух; ее реки серебряными нитями прошивали плодородную землю. Затаив дыхание, мы, английские путешественники, восторженно любовались великолепными пейзажами, столь не похожими на скупые краски и скромные красоты нашей страны.
Проехав Македонию, мы очутились на плодородных равнинах Фракии, менее живописных; однако наше путешествие и далее было интересным. Гвардейцы, скакавшие впереди, извещали о нашем приближении, и поселяне тотчас выходили почтить лорда Раймонда. Села украшались триумфальными арками, которые днем увивала зелень, а ночью освещали фонарики; из окон вывешивали ковры, дорогу усыпали цветами; имя Раймонда, сочетаясь с именем Греции и возгласами «Evive!»*, звучало над толпой поселян.
По прибытии в Кишан мы узнали, что турецкое войско, услышав о приближении лорда Раймонда и его отряда, отступило от Родосто, но затем ветре-тило на пути подкрепление и вернулось. Тем временем греческий главнокомандующий Аргиропуло136 двинул свое войско так, чтобы встать между турками и Родосто; битва, как говорили, стала неизбежной. Пердита и ее дочь должны были остаться в Кишане. Мне Раймонд предложил сопровождать его дальше.
— Клянусь холмами Камберленда! — воскликнул я. — Клянусь всем, что осталось во мне от бродяги и браконьера, я буду рядом с тобой, обнажу свой меч за дело Греции, чтобы и меня славили как победителя!
Вся равнина от Кишана до Родосто на протяжении шестнадцати лье кишела солдатами и теми, кто обычно сопровождает войско. Все это находилось в движении, означавшем, что предстоит битва. Из городков и крепостей выводили малочисленные гарнизоны, чтобы пополнить ими армию. Нам встречались обозные фуры и множество женщин всех сословий, возвращавшихся в Фери137 или в Кишан, чтобы ожидать там исхода боя. Прибыв в Родосто, мы узнали, что позиции уже заняты и план сражения готов. Ранним утром следующего дня мы услышали стрельбу и поняли, что аванпосты обеих армий уже вступили в бой. Один за другим пошли полки, с развернутыми знаменами, под звуки оркестров. Пушки разместили на могильных холмах, единственных возвышениях на этой равнинной местности, и войска выстроились в колонны и каре; для защиты их саперы возвели укрепления.
Такова была подготовка к бою, и даже сам бой был совсем не похож на те, что рисует нам воображение. В истории греков и римлян мы читали о центре и флангах, представляя себе площадку, ровную точно стол, и солдат величиною с шахматные фигуры, расставленных так, что даже ничего не смыслящему в игре виден искусный порядок в их расположении. Когда я столкнулся с действительностью и увидел, что полки уходят влево и вдаль, что батальоны отделены один от другого целым полем, а возле нас, достаточно близко, чтобы можно было следить за их движением, их остается совсем мало, я
отказался от попыток что-либо понять и даже от надежды своими глазами увидеть бой. Держась поближе к Раймонду, я с живейшим интересом следил за его действиями. Они были спокойными, смелыми и властными. Приказы Раймонд отдавал быстро; точность, с какой он предвидел события дня, казалась мне чудом. Между тем грохотали пушки, в перерывах звучала бодрящая музыка. Стоя на самом высоком из курганов, слишком далеко, чтобы видеть, как собирает свой урожай смерть, мы различали полки, временами тонувшие в пороховом дыму, из которого проглядывали знамена и флагштоки. Шум битвы заглушал все звуки.Еще утром Аргиропуло был тяжело ранен, и Раймонд принял на себя командование всей армией. Он был немногословен, но, с тревогой и сомнением следя в подзорную трубу за выполнением одного из своих приказов, внезапно просиял.
— Мы победили! — воскликнул он. — Турки убегают от штыкового боя.
Своих адъютантов он тотчас послал распорядиться, чтобы кавалерия преследовала отступавшего врага. Поражение турок было полным. Пушки умолкли. Пехота сомкнула ряды, кавалерия устремилась вдоль равнины вслед бегущим туркам. Офицеры штаба Раймонда поскакали в разных направлениях, чтобы вести наблюдения и передавать приказы. Даже я был послан в отдаленный край поля.
Битва произошла на равнине до того плоской, что с курганов видны были на горизонте зубчатые очертания гор; на всей равнине единственными неровностями были углубления, подобные морским волнам. Вся эта часть Фракии столь долго оставалась полем сражений, что лежала невозделанной и выглядела бесплодной и печальной. Мне было приказано, взойдя на один из курганов с северной стороны поля, заметить направление, по которому мог отступить один из вражеских отрядов. Вся турецкая армия, преследуемая греками, ушла на восток; вблизи меня оставались лишь мертвые. С вершины кургана я оглядел все вокруг — и все было тихо и пусто.
Прощальные лучи солнца еще светили из-за далекой вершины горы Афон138, волны Мраморного моря еще отражали их. Азиатский берег наполовину скрывала низкая туча. Каски, штыки и мечи, выпавшие из ослабевших рук, были во множестве разбросаны по полю. Стая воронов, старых жителей турецких кладбищ, уже летела с востока на свое пиршество. Солнце село. Вечерний час, меланхолический, но приятный, всегда казался мне тем временем, когда мы более всего готовы общаться с высшими силами. Однако сейчас, среди мертвых и умирающих, разве мог один из их убийц мыслить о небе, ощущать покой? В течение шумного дня дух мой охотно подчинялся порядку вещей, созданному моими ближними; исторические ассоциации, ненависть к врагу и воинственный пыл всецело владели мною. Сейчас я взглянул на вечернюю звезду, благостно и спокойно сиявшую в оранжевом закатном небе, потом перевел взгляд на землю, усеянную трупами, и устыдился за человеческий род. Быть может, устыдились и небеса, ибо они быстро подернулись мглою, и сумерки тотчас сменились тьмой, как это бывает в южных странах; с юго-востока поползли тяжелые тучи; по их темным краям засверкали молнии; ветер шевелил одежду мертвецов и холодел, пролетая по их ледяным телам. Тьма сгустилась, все вокруг стало едва различимым. Я спустился с кургана и осторожно повел коня между мертвыми телами.
Вдруг я услышал пронзительный крик; чья-то фигура приподнялась с земли и рванулась ко мне, но тут же снова опустилась. Все произошло столь быстро, что я едва успел придержать коня, чтобы не наступить на нее. Одежда на этом создании была солдатская, но обнаженные шея и руки, а также голос выдавали в нем женщину. Я сошел с коня, желая помочь ей, но она сопротивлялась и лишь громко стонала. На мгновение позабыв, что я в Греции, я на своем родном языке попытался успокоить страдалицу. Умирающая Эвадна (ибо то была она) узнала язык своего возлюбленного. Боль и жар, причиненные раной, помрачили ее рассудок. Ее жалобные стоны и слабые попытки вырваться вызывали во мне глубокое сострадание. В бреду она твердила имя Раймонда; спрашивала, зачем я не пускаю ее к нему, ведь турки подвергают его пыткам и грозят убить. Потом она стала жаловаться на злую судьбу. Видано ли, чтобы женщина, с женским сердцем и чувствительностью, ради безнадежной любви взялась за воинское ремесло и терпела непереносимые даже для мужчины лишения и муки… И сухая, горячая рука Эвадны сжимала мою, а чело и губы пылали сжигавшим ее огнем.
Она все более слабела. Я поднял ее с земли. Ее изможденное тело бессильно повисло у меня на руках; впалая щека прижималась к моей груди.
— Вот каков конец любви, — произнесла она глухим голосом. — Но нет, еще не конец! — Безумие придало ей сил, она простерла руку к небу. — Вот где будет конец! Там мы встретимся! О Раймонд! Много мук, худших, чем смерть, претерпела я за тебя, а сейчас умираю — твоя жертва. Смертью своей я покупаю тебя. Мне служат и война, и пожар, и чума; все это я доныне одолевала — и отдаюсь смерти лишь при условии, что и ты последуешь за мной. Пожар, война, чума соединились, чтобы погубить тебя. О мой Раймонд, тебе нет спасения!