Последний дар
Шрифт:
— А вы, собственно, из какой страны?
— Анна британка, — кратко отозвался за нее Ник, а Энтони хихикнул.
— Да, разумеется, британка, — сказал дядя Дигби, — а до того, как стала британкой?
Все посмотрели на нее, ожидая ответа о ее подлинной национальности. Ей хотелось немедленно встать, уйти прямиком на вокзал и ехать куда-то, где ее настоящая родина. Она пожалела, что ей не хватает задора, чтобы очаровать людей, которые ей не нравятся.
— Ваши родители откуда родом? — продолжал дядя Дигби, по-прежнему любезно, но уже без такой широкой улыбки — вероятно, сочтя подозрительным молчание Анны.
— Отец у меня из Восточной Африки, — ответила Анна, ненавидя и елейного лицемера, и себя за то, что позволила вытягивать из себя сведения, в которых сама
— По вашему виду я бы сказал, что ваш отец был с побережья, — определил ее происхождение дядя Дигби.
— Мы уехали оттуда, когда я был маленьким. Но я его как сейчас вижу, — сказал Энтони, с теплом вспоминая детские впечатления. Бритая голова его блестела.
— Из каких он мест на побережье? — спросил дядя Дигби, слегка повысив голос, чтобы отодвинуть Энтони от разговора.
Она заметила, что темп и направление беседы вызвали у всех улыбку в предвкушении коротенькой новеллы из жизни в далекой, но не то чтобы совсем неизвестной стране.
— Я не знаю, — сказала Анна.
После озадаченной паузы дядя Дигби произнес:
— Вы не знаете, откуда происходит ваш отец? В это трудно поверить.
— Не знаю, — повторила Анна, не найдясь, что еще сказать.
— Я поражен. Вы хотите сказать, что не знаете или что не желаете знать? Мне грустно слышать, что вы питаете так мало интереса к своей родине, — сказал дядя Дигби, глядя в стол и печально поджав губы.
— Я британка, — сказала Анна и сама услышала, что голос ее прозвучал напряженно.
— Перестань приставать к ней, Дигби, — сказала Джилл.
Дядя Дигби отмахнулся:
— Мы наблюдаем, как распадаются семьи из-за того, что дети не желают знать о своих корнях. Чтобы общество сохранило цельность, хозяин и гость должны узнать друг друга, но мы не можем узнать другого, если не знаем себя. Мы заботимся о благополучии иммигрантов, не жалея усилий, чтобы донести до них эту мысль, это понимание. Эти слова «Я британец» иногда звучат для меня как холодный, трагический трубный глас.
— Успокойся, дядя Дигби, — с улыбкой сказал Энтони. — Ты доведешь нашу дикарочку до слез.
Анна поглядела на его улыбающееся толстокожее лицо с удивлением, увидела насмешку в его глазах. Она не знала, что сказать, боялась выпалить что-то жалкое. У нее защипало глаза.
— Не обращайте внимания, — сказал он с улыбкой, подавшись вперед и тронув ее за руку. — Дигби ничего не хотел этим сказать. Для него это всего лишь слова. Он становится святошей, когда выпьет.
— Анна, не могли бы вы помочь мне на кухне? — Джилл встала из-за стола.
Анна тоже поднялась и пошла следом, но не к кухне, а в ванную. Несколько секунд она смотрела на себя в зеркало, пока не перестало щипать глаза. Выйдя, она увидела, что Джилл дожидается ее в дверях кухни. Она кивнула Анне, и они вернулись к столу.
Она перестала распаковывать сумку и застыла, думая о том, что тогда, в воскресенье, была несправедлива к отцу в разговоре с Ником. Как она могла так говорить? Она понимала, что жизнь их ему нелегко дается, что не всё в ней ему по вкусу. Иногда он сердился, говоря о невежестве людей в их окружении, о том, что они упрямо мирятся с несправедливостями, творившимися и творящимися от их имени. Он рассказывал о делах на работе, о злоупотреблениях, которые вынужден терпеть, но он был твердым, терпеливым человеком и как-то умудрялся сохранять равновесие и продвигаться по работе. В любви своей он был неуклюж, но постоянен. И даже не был трагическим персонажем, каким предстал в ее рассказе. Должна была помнить об этом, а не говорить о нем пренебрежительно. Может быть, хотела показать Нику, что она не такая, как они, что она не из этих иммигрантов? Иногда она думала, что понимает, как тяжело дается жизнь ее отцу, все еще чужому здесь после стольких лет, всю жизнь ощущавшему
свою чуждость, — он был намного старше матери и не мог разделить воодушевления детей, а они — разделить его радости. Она застыла на минуту, думая о нем и мысленно прося прощения.Она села за компьютер и напечатала: «Я британка». Подождала, когда смолкнет «холодный, трагический трубный призыв» дяди Дигби. Собака в штанах [1] .
Вечерами по средам Джамал допоздна оставался в университете — он посещал Группу исламских чтений. По дороге домой он заходил в угловой магазин купить молока. Магазинчик был плохо освещен, забит полками. Из людей там был только хозяин — не пакистанец, как ни странно, а англичанин с европейскими корнями. Он что-то читал за прилавком. Рядом с ним на прилавке стоял британский флажок, а еще один — на доске объявлений. Когда Джамал вошел, хозяин повернул торс и со значением посмотрел на настенные часы. Было без нескольких минут восемь, а в восемь он обычно закрывал. Всякий раз, заходя в магазин и встречая враждебный взгляд хозяина, Джамал иронически напоминал себе, что каждый день таит опасность. Но всё равно приходил: другой ближайший магазин был далековато, а он был не против легкой встряски. Однажды с ним зашла Лина из квартиры напротив и была настолько поражена безмолвной злобой хозяина, что зареклась сюда ходить. А он улыбнулся злому хозяину, молча заплатил за молоко и ушел.
1
Джозеф Конрад. Сердце тьмы.
Джамал стал посещать исламские чтения вскоре после того, как начал работу над диссертацией, — хотел глубже понять религию, к которой номинально принадлежал. Посещать их его убедил студент, сосед по дому. Отправляясь туда в первый раз, он не знал, чего ожидать: молитв, проповедей, запретов? Боялся, что будут молиться хором и он, невежда, опозорится. Он не знал слов и имел лишь смутное представление о порядке жестов. Отец никогда не молился и ничего им не рассказывал о молитвах. Но когда Джамал пришел в первый раз, молитв не было, никто его не разоблачал и не отчитывал. Несколько человек в группе даже не были мусульманами. Они слушали доклад о неприемлемости отступничества в исламе. Джамал не понимал даже, что значит отступничество, тем более — почему оно неприемлемо вообще в религии.
Его тогдашний сосед Монзур, писавший дипломную работу по юриспруденции, должно быть, решил, что наставил Джамала на путь к спасению, и убеждал пойти с ним в мечеть на пятничные молитвы. Джамал сказал «может быть», но сначала он хочет узнать чуть больше. Манзур был огорчен, но не отступил.
— Не в познаниях главное, а в признании единства и совершенства Бога. Мы мусульмане. Бог одарил нас этим знанием и обещал нам много чудесного и прекрасного. Он потребовал за это покорности и повиновения. Ты не был послушным, не повиновался. Времени осталось мало. Твои грехи копились годами. Незнание не оправдывает. Приводи свой счет в порядок, иначе тебе будет отказано в благах, обещанных нам Богом. Приходи молиться со мной, и станешь любезен Богу, и Он тебя вознаградит.
— Может быть, — ответил Джамал, но со спасением не торопился. Хотел сперва узнать немного больше.
Спустя недолгое время после первого собрания произошла катастрофа 11 сентября в Нью-Йорке, за ней — войны, и потребность разобраться в этом сделалась настоятельной. Он и так ходил бы на собрания, но теперь важно было услышать разные мнения о том, что происходит в мире. Слушал неуверенно, как, вероятно, и остальные, — не с тем, чтобы найти решение или научиться противостоять ненависти, обострившейся из-за последних событий, а чтобы понять то немногое, что можно было понять. Группа исламских чтений, несмотря на беспокойство, доставляемое ею университетским властям, была всего-навсего обычным академическим семинаром, дискуссионным клубом. В ту среду вечер был посвящен шиитам-зайдитам Йемена и их доктринальным отличиям от других шиитских сект — иснаашаритов и исмаилитов.