Последний дар

Был спорт. В прежней школе его не было, а в колледже — легкая атлетика, крикет, бадминтон и волейбол; о некоторых играх он даже не слышал. Это были английские игры, и было бы простительно не знать о них, если бы британцы не колонизировали страну. Непростительнее было то, что в своей сельской школе он никогда не слышал об алгебре и геометрии, о физике, о логарифмических таблицах, хотя эти знания создавались целым миром. Даже то, чему учили в школе, здесь преподавали по-другому. Здесь была библиотека, сотни книг, и ты мог брать их домой и читать, если хотел. До сих пор всё его учение происходило словно в комнатушке — тесной, голой, запертой комнатке. Потом кто-то открыл дверь, и он увидел, что эта комнатка — всего лишь крохотный закуток в громадном здании. Тут были широкие коридоры, веранды со всех сторон, и при желании он мог разгуливать там, вернее, если бы осмелился, потому что невежество его было столь велико, что его всё пугало, и он довольствовался робкими шажками.

Таким теперь вспоминался ему колледж, те первые дни занятий, размеры его невежества, невероятный объем новых знаний. Он поступил туда в шестнадцать лет и пробыл там три года. Это было самое счастливое время его жизни, и он всегда тосковал по этому времени. Завелись друзья, он научился плавать и приезжал в свою комнатушку в доме родственников Фавзии и выполнял задания, которые ему поручали. Поначалу он приезжал в Мфенисини каждую пятницу днем и уезжал в воскресенье вечером. Он хотел облегчить бремя родственникам, содержавшим его, но со временем стал приезжать домой реже. Братья относились к нему как к герою, расспрашивали, чему он научился, хвалили за малейший успех, о котором он рассказывал, а отец смеялся над его студенческой формой. «Поглядите на этого комика, на эту куклу, — говорил он, — глядите, какой важный! Иди читай свои молитвы». После молитв велел переодеться в старое тряпье и задавал грязную работу, чтобы не заносился. «У нас в доме даром никто не ест».

Отман, скупец, грубый, тяжелый человек. Но однажды он видел, как отец рыдает, словно лишившись рассудка. Он никогда не думал, что тот способен так плакать. Они услышали крики на дороге, в другом конце проулка: кричал мужчина, и кричал от страха осёл. Отец побежал выяснять, в чем дело, и он за ним следом. Оба брата работали на другом краю фермы и не сразу услышали крики. Добежав до дороги, Аббас с отцом увидели, как человек бьет обессилевшего осла толстой палкой. Удивленный их появлением, он на минуту остановился. Наверное, кровь так стучала у него в ушах от ярости, что он даже не слышал, как они подбежали по заросшей тропинке. У него была пена в углах рта. Человек замер на несколько секунд и возобновил свою работу, метя в самые больные места: в рот, в брюхо, в ляжку. Отец его, скряга Отман, кричал человеку, просил остановиться и в конце концов упал на колени и своим телом накрыл голову осла, чтобы заслонить ее от ударов. А человек оттащил его в сторону и погрозил палкой. Отец сидел в трех шагах и рыдал, очки его были залиты слезами. В конце концов пришли братья Кассим и Юсуф Kimya, и втроем они утащили отца. Дома он продолжал плакать часами, раскачиваясь, держась за голову, — они испугались, не лишился ли он рассудка. Может, и лишился на время, но наутро снова был злобным собой — стоял на дворе со своей короткой мотыгой и кричал сыновьям, чтобы шли работать. Братья сходили на дорогу посмотреть, но там ничего не было, только кучка навоза, и ее деловито растаскивали насекомые.

Во второй свой год в колледже он уже не ездил в Мфенисини каждую пятницу и, бывало, оставался в городе. Он ожидал выговоров от отца за то, что отлынивает, и боялся, что братья подумают, будто он старается их забыть. Но почему-то в его приезды отец относился к нему не так злобно, как прежде. А он приезжал всё реже. Атмосфера города, колледж и занятия — всё это делало жизнь интересной и сложной, тогда как их жизнь состояла в однообразном труде прополки и вскапывания. Их пути расходились всё больше. Когда он приезжал домой на каникулы, ему даже разрешалось час-другой посидеть в тени с книжками — только бы не злоупотреблял этой привилегией. В конце второго года он оставался в городе всю неделю. Ничем особенно интересным он не занимался. Ходил в колледж, занимался, прогуливался с друзьями у моря, мог сходить на футбольный матч. По пятницам молился в мечети в Фородхани, иногда его приглашали на обед в дом кого-нибудь из друзей-студентов. Бывал на митингах — политика заметно оживлялась.

И однажды вечером увидел ее. Нет, он и раньше ее видел, но в этот вечер по-настоящему. Молодая женщина, она жила в доме, соседнем с домом его родственников. Он увидел ее из окна, она показалась привлекательной. Он просто смотрел: дочь из богатой семьи в доме по соседству. Отец держал магазин электротоваров и место в мясном ряду на рынке. Один сын работал в магазине, другой на рынке, люди обеспеченные, у обоих сыновей по машине. На улице эту молодую женщину он не мог увидеть: она всегда ходила в парандже. Он мог только догадываться, что это она, — она выходила из их дома. А по террасе она прогуливалась с открытым лицом, не зная, что на нее смотрят.

Это было начало третьего года в колледже, и в его жизни, наполненной спокойным содержанием, не было места женщинам и девушкам. Он слушал рассказы ребят об их приключениях и романах, но не думал, что такие переживания выпадут и ему. Он любил смотреть на красивых женщин, встречавшихся на улице. Не все они закрывались так, как соседка, — некоторые так умели носить паранджу, чтобы не прятать под ней ничего существенного. После он фантазировал и виновато грешил в одиночку. Он не знал, как ему пойти дальше этого, не думал даже, когда в первый раз увидел ее по-настоящему. Подумал, что она красивая — и только. Стал поджидать ее появлений на террасе. Это не преступление. Просто поглядеть, ни о чем другом не думая, не интересуясь, просто полюбоваться на нее.

Он наблюдал за ней из своего окошка. Родственники мужа сестры жили на третьем этаже узкого дома. У них было две комнаты, а у него кладовка, крохотная конура, куда он еле вмещался. Не было ни ставень, ни стекла в окне — просто отверстие в стене шириной сантиметров в двадцать пять и высотой в шестьдесят. На рассвете в него задувал холодный ветерок, а когда шел дождь, на ноги ему падали брызги. Когда дождь был сильный, он скатывал свой тонкий тюфячок и переносил книги на изголовье кровати. За макушками деревьев, складами и верфями виднелись клочки моря, а он глядел сверху на террасу соседнего дома с кустиками в горшках и веревками для сушки белья.

Иногда он думал о том, как складно поместился в эту комнатку, но в ней бывало душно. Когда поднимал голову от книги, смотреть было некуда, только в окошко. Он был счастлив в своей комнатке, но иногда им овладевала тревога, он чувствовал себя недостойным во многих отношениях. Ему восемнадцать лет. Беден, учится на благотворительных началах. Застенчив. Лишен уверенности. Так он думал о себе. Умений никаких, только прилежание в учебе. Но он помнил, что это было счастливое время в той комнатке. Последний год в колледже, который был для него целым новым миром. Он хорошо учился, скоро ему предложат работу учителя, и дальше — достойная жизнь до конца дней.

Родственники, у которых он жил, были бедны; в доме не было электричества и водопровода. Воду носили из уличного крана ведрами, втаскивали на третий этаж и выливали в бак на кухне. Туалет был один на весь дом, на первом этаже — темная жутковатая комнатка, которую он посещал только при крайней нужде. Питались скромно, но родственники были добрыми. А он — вежливым и благодарным, и благодарность его была им приятна. С ним обходились как с родным сыном, посылали за водой, выговаривали за то, что долго спит, или занимается чересчур усердно, или пропустил молитву за соседа в мечети.

Он наблюдал из окна за девушкой потому, что она была рядом. В тот вечер, когда он сидел перед окошком, смотрел в темноту и уже собирался спать, она вышла на террасу со свечой. Она поставила свечу и одним движением сняла платье. Несколько секунд она стояла голая при свете свечи, потом стянула с веревки материю и завернулась в нее. Она не могла знать, что за ней наблюдают, — лампу у себя он не зажигал. Больше она так не раздевалась, но после того раза ее образ закрепился у него в памяти. Даже после стольких лет он мысленно видел ее, видел то неожиданное движение, когда она, заведя руки за плечи, стянула с себя платье и при свете свечи обнажила стройное тело. Ему в своей комнатке не на что было сесть, кроме кровати, как раз перед окошком. Специально подсматривать за ней, когда она появлялась, не было нужды. Наверное, он влюбился в ее образ, но ни о чем большем, чем смотреть на нее, не мечтал. Откуда бы набраться на это смелости?

Однажды она увидела, что он наблюдает за ней, но, кажется, ее это не смутило. После этого он часто сидел у окошка с книгой и смотрел на нее, пока она занималась домашними делами или, прислонясь к стене, смотрела на море. Он наблюдал, как она развешивает стирку, или выбирает камешки из риса, или под вечер поливает растения в горшках, или просто сидит в сумерках. Иногда вечерами, лежа на кровати под окном, он слышал голоса на террасе и думал, что семья прохлаждается на ветерке после знойного дня. Безобидный легкий флирт, говорил он себе, молодые строят глазки друг другу с безопасного расстояния. Но однажды отец застал их за этой невинной забавой. Он вышел в сумерках, увидел сидевшую на циновке дочь, обернулся — а там Аббас в окошке, с горящей лампой. Аббас не думал, что последует что-то серьезное. Торговец был человек состоятельный, а он просто мальчишка, сосед, живет у нищих родственников и поглядывает на его дочку. Первое время, завидев отца, он переходил на другую сторону улицы, но думал, что, если не будет мозолить ему глаза, это происшествие скоро забудется. Да и смотрел он, может быть, просто в окно, а не на его дочь. Если она оказалась на террасе, когда он смотрел в окно, что из этого? Но получилось не так.