Последний Персидский поход
Шрифт:
– Аллах Акбар, – мрачно поддакивает Никитин с некоторой иронией.
– Не ерничай,– почти ласково, но наставительно, как отец сыну, говорит Шура, - это фраза означает всего-навсего: «Бог велик». Ты будешь спорить?
Солдаты уложили «холодных духов» под камушки и укладывали последние камни на их могилу.
Сложнее с двумя женщинами и трехлетним ребенком, которые все ещё живы, несмотря ни на что. Одна из «ханум» ранена в живот и смотрится очень плохо. Она не
Вторая, очень молодая, ранена в ногу ниже колена, в кость, она в сознании, и прижимает к себе девчонку-трехлетку, у которой пулей из КПВТ начисто снесена кисть руки. Самое ужасное, что обе они в полных чувствах, хотя бойцы впороли обеим промедол.
Ребенок на руках у матери, с перевязанной культяшкой руки, даже не плачет. Ее глаза – два темных, ничего не понимающих, знака вопроса: «За что?».
Никитин отводит взгляд. Эти глаза будут преследовать его до Судного дня. И будет ему на том свете такая пытка: вечно смотреть в глаза этого афганского ребенка, не имея права ни отвести взгляд, ни сомкнуть веки.
Шура, отбросив «бычок», резко сорвался с места и, подскочив, дал «пенделя» одному из бойцов, у которого в руках, невесть откуда, оказался фотоаппарат «ФЭД». Он этим фотоаппаратом щелкал своих друзей, которые позировали возле дырявого «Симурга».
– Ахметов! Твою мать! Убью гада!
Боец от пенделя упал, растопырив руки.
Хрясь! Дзынь! Старенький аппарат разлетелся о камни вдребезги.
– Да я…- оправдывался боец, вставая, – Да здесь же ничего такого…– на всякий случай стараясь не приближаться к Шуре.
Но Шура – мастер спора по боксу – и с такого расстояния достал его ударом по носу.
– Я же не убитых снимал,– жалобно сопливился боец, - Если бы их, тогда, конечно…
– Молчать, сука! – перебил его Шура. – Тебе говорили, чтоб на боевых никаких фотоаппаратов? У-у-у…! А вам, гиены рода человеческого,– Это обернулся он тем, кого фотографировали, – все дембельские альбомы порву!
***
Титры: Анапа. Краснодарский край. СССР.
2 июня 1988 года
Отделение бойцов комендантского взвода, выстроившись за оградкой соседней могилы, нестройно, вразнобой дали три холостых залпа из АКСУ-74, именуемых в войсках «ублюдками».
Деревянный ящик, который даже не задрапировали кумачом в военкомате, на веревках стали опускать в могилу.
Потом пошли провожающие цепочкой брали по горсти земли и кидали на ящик.
Комья каменистой белесой южной земли громко стукали по ящику.
На грохот выстрелов примчалась совсем посторонняя фурия в черном, с похорон неподалеку, и набросилась с напором базарной торговки на Кирпича – он был в военной форме - признав в нем распорядителя, хотя он таковым и не был.
– С ума сошли? Вояки хреновы! У нас от вашей пальбы женщинам дурно! Здесь кладбище, а не тир! Вот ехайте туда и там палите, сколько влезет, а тут нечего людей пугать!
Зеленый, как три рубля, лейтенант, командовавший эскортом, смущаясь, объяснял:
– Успокойтесь же, пожалуйста. Успокойтесь. Это - воинский ритуал. Павшим героям положено. У вас горе, я понимаю. Успокойтесь, пожалуйста!
Кирпич, на которого звуки холостых выстрелов подействовали неожиданно ободряюще, решительно взял тетку за рукав и, отведя ее в сторону, сказал спокойным, но твердым голосом:
– Идите… туда,– он указал в сторону, откуда пришла эта мегера.
Та пыталась что-то возражать, но потом как-то сникла, увидев сжатые челюсти Кирпичникова и его жесткий выразительный такой взгляд, пробормотала:
– Стреляют здесь, понимаешь…– и засеменила к своим.
Полубезумную мать Олега Бойко – молодую ещё женщину, ее родные с трудом оттащили от свежего холмика. Сил причитать по-русски, по-бабьи, у неё уже не было. Она только мычала жалобно, утирая слезы руками, грязными от земли с могилы сына и пыталась снова лечь на свежий холмик.
Её под руки повели к автобусу. С головы матери слетела черная тюлевая шаль, с каждым шагом сползая вниз, к земле.
Народ потянулся к выходу с кладбища,
Кирпич повернулся в их сторону и заметил, переминающегося с ноги на ногу, лейтенантика из комендантского эскорта.
Тому было стыдно – за недружную стрельбу, за нестроевой вид своих «бойцов» в мешковатых мундирах, за землячку-скандалистку на кладбище, а главное – за то, что он, молодой и здоровый выпускник общевойскового училища, служит в этом южном городке, и самое тяжелое в его службе – это караулы на гарнизонной гауптвахте. В то время, когда его ровесники, где-то там, в далеких горах, ежедневно рискуют жизнью… В общем, романтика играла в заднице у юного лейтенанта. А может, и не романтика, может – совесть…
– Извините, - сказал лейтенант.
– За что? – удивился Кирпич. – Все было нормально. Закуривай,– он протянул пачку «Явы».
– Спасибо, у меня свои, - лейтенант вытащил пачку кишиневских «Мальборо», – Я рапорт подавал, чтобы туда, к вам…
Кирпич отвернулся, чтобы не глядеть в глаза лейтенанта, уж очень напоминавшие собачьи, и ничего не ответил.
***
Титры: Пустыня. Провинция Фарах. Афганистан.
2 июня 1988 года.
Вертолеты выпорхнули из-за гор, похожие на озабоченных майских жуков, которые, как известно, по законам физики летать не могут, но летают, не зная об этом.
Пара «восьмерок», сделав залихватский разворот, опустились, одна за другой, метрах в ста от засады, а «крокодилы» - «двадцатьчетверки» - остались барражировать в небе, хищно обнюхивая складки местности, готовясь прикрыть пехоту, если духи явятся посмотреть, что там случилось с их «Симургом».