Последний русский

Никогда и в голову не приходило, что когда-нибудь кто-нибудь может принимать Бога всерьез. Разве что из суеверия: «А что если все-таки правда?..»

Скорее уж повершишь в какие-нибудь «научные» чудеса – гипноз, экстрасенсов, парапсихологию, инопланетян. Детство и отрочество прошло в интенсивных поисках чудес и мистики. Иногда казалось, что мы действительно близки к овладению приемами телепатии и телекинеза. Раз или два удавалось загипнотизировать продавщиц, которые обсчитывались и отваливали сдачу сверх положенного. Как потом пировали на эти «гипнотизерские» деньги! Увы, в результате вся эта хиромантия обернулась сплошным разочарованием. Если бы я хоть раз в жизни мне действительно удалось увидеть нечто «такое» (если бы мне удалось передвинуть взглядом стакан или хоть спичку), то и во все остальное я бы поверил безоговорочно. В том числе и в Бога.

Словом, религия была предметом, о котором и речь вести не стоило. Почтения, уважения ни к ней, ни к Богу совершенно никакого. До такой степени, что однажды, еще мальчишками, вечно без денег и одержимые желанием разбогатеть, мы с Павлушей сговорились ограбить церковь – выкрасть среди бела дня икону и толкнуть за валюту. Религия бодяга, а вот нам деньги реально нужны. На постройку летательного аппарата, рытье секретного туннеля и так далее.

Это представлялось совсем не трудным делом. То есть не аппарат построить, а снять с крючка икону, сунуть под полу и дать деру. Кто бы догнал? Даже нарочно съездили в церковь, чтобы присмотреться к ситуации, на месте разработать практический план. Уж не помню, почему этот замысел не осуществился. Рассеялось, как наваждение. Может быть, Он Сам и уберег. Зато отлично помню эту овальную икону Спаса, какую-то странную, сверкающую, покрытую то ли лаком, то ли стеклом. Но до чего двусмысленная эта красота! Не очень-то подходящий предмет для эстетических экстазов. Все равно что на каком-нибудь тихом и живописном лесном кладбище, где солнышко светит и птички чирикают, объедаться отборной, красной, сочной (до содрогания отвратительной) земляникой, восторгаться гармонией мира и радоваться жизни, думая о хладных трупах, зарытых под ногами!..

Все это вдвойне и втройне странно, ничего не понимая в религии, но, составив для себя представление о священниках, как об особых существах, окруженных мистическим ореолом, имеющих особую власть над людьми, я некоторое время (и вполне серьезно) размышлял, а не избрать ли мне экзотическую карьеру священнослужителя?

Что же говорить о бабушке и дедушке, родителях мамы. Эти то кидались к Богу, то были готовы проклинать Его – точно так же, как проклинали моего отца. В их понимании и тот и другой были непосредственными виновниками произошедшего. Оба ее оставили, бросили. Обычный же совет религии, а не явился ли сам человек виновником всего, что выпало на его долю, может быть, это расплата за собственные грехи, – казался неуместным, сама мысль об этом абсурдной, если не кощунственно смехотворной. Даже если бы я добросовестно и серьезно стал размышлять над этим вопросом, смог бы я отыскать в маме что-то такое, что могло вызвать такие ужасные последствия? Конечно, нет. Неадекватность была бы вопиющая. Кто угодно мог заслужить, только не она!

Впрочем, также говорят, что тут и рассуждать не стоит. Просто прими на веру. Это еще можно понять. Но по такой логике мир давным-давно должен был расколоться на две полностью изолированные части. В одной – действуют законы Бога, а в другой – какие-то другие. И в какой же из них, спрашивается, находимся мы? Все безумно перепуталось…

Но, когда Наталья пыталась ободрить маму, ей, конечно, и в голову не приходили эти парадоксы.

Комната заполнилась снопами золотого солнечного света. Первое, что я увидел – себя самого – отраженного в большом зеркале шкафа. Я чувствовал почти то же самое, что еще недавно чувствовал на природе – отсутствие какой бы то ни было цели, ненадобность действий. Однако в данном случае не было никаких иллюзий, что это будет длиться сколь угодно долго.

Как бы там ни было, впереди у меня было достаточно времени. При небольшом усилии час-другой, до того, как Наталья вернется домой, можно приравнять к вечности. Каково это – быть у нее, как у себя дома. Кроме того, я до конца не отдавал себе отчета в своих намерениях. Это тоже придавало будущему неопределенность… Что же, собственно, я собирался делать у нее в комнате?

На меня глядело, в сущности, совсем еще юное, детское лицо. Голубые глаза – словно идеально отполированы. Однажды какая-то благообразная пожилая женщина, проходившая мимо, взглянув мне в глаза, вдруг догнала меня и, словно торопясь сообщить нечто необыкновенно важное, воскликнула: «Молодой человек! Вы прекрасны!» Я растерянно смотрел на нее. «Да, да, особенно глаза! Какая голубизна! Какой прозрачный, родниковый блеск! Вы должны это знать! У вас прекрасные глаза и прекрасный, чистый взгляд! Это свойство молодости. Простите. И дай Бог вам всего самого хорошего!..» Сумасшедшая, наверное.

Я стоял перед зеркалом в полный рост. Кто, кроме меня самого, мог догадываться, что скрыто во мне. Я бы с радостью стер со своего лица молодость, эти позорные клейма глупой и мучительной юности. Ах, если бы имелось такое особое средство, каким пользуются художники-шарлатаны, чтобы состарить поддельную картину или икону, чтобы придать им благородный вид, с этими щербинками и паутинками, я бы не задумываясь воспользовался. Алкоголь, табак неумеренно, – все то, что называется прожиганием жизни, ускорит появление морщин, блеклость глаз и так далее. Я, конечно, не поддельная икона, вообще не икона. И все-таки слишком молод. Может быть, я омоложенный, но потерявший память доктор Фауст, вечный юноша Дориан Грей?

Одной рукой я потрепал свои волосы, другой распустил ремень на джинсах, стал стягивать рубашку. Не отрываясь от своего отражения в зеркале, я неторопливо освобождался от одежды. Невинный суррогат, игра, в отсутствии истинного объекта желания. Отброшена рубашка. Съехали на ковер джинсы. Чистой воды экзибиционизм. Нет, ничего подобного. Ничего общего, с какими либо сексуальными извращениями или баловством. Я должен был представить себя в определенной обстановке.

Раньше, забираясь к Наталье в комнату, я был маленьким лазутчиком – и больше ничего. Теперь мне нужно было кое-что понять. Поэтому зеркало – единственное средство, доступное человеку, чтобы увидеть себя со стороны. Сексапилен ли я? То есть, способен ли я действительно приковывать женский взгляд, как приковывает мой взгляд женщина, способен ли вызывать влечение? Не то чтобы я сомневался, но не понимал, откуда именно должны исходить импульсы. Никчемное знание. Мужчины, не имеющие об этом никакого представления, обзаводятся целыми гаремами. Почему же, спрашивается, и мне не обзавестись хотя бы одной женщиной?

В зеркале отразились гладкие плечи, плоская грудь с медными монетками сосков и без признаков растительности, вполне развитые и стройные руки и ноги. Скользнув ладонями по бедрам, я стянул трусы и оказался совершенно голый. Теперь можно было рассмотреть всего себя. Сквозь маленькую скважину пупка я был нанизан на струну времени. Пара тугих грецких орехов, сросшихся и прораставших буквально на глазах удивительным мандрагоровым корнем. Стрелка удивительных часов, указывающая на животе-циферблате вечный полдень страсти. Даже собственная нагота воспринималась экстраординарно.

В соответствии с масонскими чертежами Леонардо я стоял, подняв руки и чуть расставив ноги, все настойчивее проникая взглядом в Зазеркалье, и как будто заново обретал себя. Каким-то сложным косвенным путем собственная нагота производила возбуждающее действие. Но тут не было ничего сложного. Просто сработало элементарное воображение: не я рассматривал себя в зеркало, а как бы оглядывал себя извне ее глазами. Каким она меня видит? Нас ничего не разделяло. Она жила здесь, среди этих вещей. Просто мы не оказались друг перед другом в одно и то же время. В одной точке пространства. Следовательно, мы были практически одним целым. Иногда мне казалось, что я знаю о ней практически все. Почему же иллюзия никак не хотела соединиться с реальностью?

Сейчас я пытался понять, могла ли Наталья почувствовать хоть малую часть того, что скрыто во мне. Не хватило бы и тысячи жизней, чтобы пролететь над теми необозримыми внутренними пространствами, которые открывались, когда удавалось заглянуть в черноту собственных, окаймленных сияющей голубизной зрачков. Какой я там – внутри себя? Не такой, как снаружи. Разве это тело – это я? Тело – это, безусловно, не я. Это лишь жилище, в котором я обитаю. Вероятно, в этом странном живом «доме» скрыто не только прекрасное и исключительное.

Если бы мне была подвластна собственная душа, я бы поместил ее в лабораторию алхимика, чтобы исследовать всеми возможными способами – рассекая, выпаривая, вымачивая, высушивая, перегоняя, переплавляя, выжигая, расщепляя и откачивая. Забыв страх и элементарную осторожность. Не понимая того, что, может быть, то, что останется, разъятое на ядовитые составляющие, уже нельзя будет возвратить к полнокровной жизни.

Я, между прочим, не поленился, переписал из разных текстов это скопище человеческих мерзостей. Где-то у меня были записаны все возможные смертные прегрешения, как они были сформулированы разными учениями. Против каждой позиции можно поставить плюс или знак вопроса, но никак не прочерк.