Последний русский

Я остро чувствовал каждую мельчайшую подробность той почти материализовавшейся иллюзии, которую развернуло передо мной мое воображение. Наталья, еще в ванной, улыбаясь, трет пестрым махровым полотенцем свои красноватые волосы, промакивает капли воды на плечах и груди, задумчиво вытирает живот и ноги и, накинув халат, выходит в коридор, мягко ступая и чувствуя. Ее переполняет беспредметная нежность, – и невозможность излить эту нежность уже заставляет ее грустить, печально прижимая сжатые кулачки к подбородку. Какая жестокая несправедливость: в ее распоряжении лишь собственное тело. Только его она может ласкать. Но этого так мало, очень мало, это почти ничего. Только ничтожно малую часть нежности можно растратить таким способом, а все остальное, не находя выхода, будет мучить-томить. Побуждаемая этой не израсходованной нежностью, она помогает по пути дремлющей старухе Циле выбраться из уборной, провожает до порога комнаты. Затем, кто знает, может быть, безотчетно задерживается у моей двери, как будто что-то хочет сказать, вздрагивает, сама себя одергивает, спешит к себе. А я лежу, не шевелясь, затаив дыхание. Мне и в голову не приходит, что могу напугать ее до полусмерти. Если только она действительно не ожидает от меня чего-нибудь в этом роде. Иначе бы, зачем ей так долго возиться, шуршать чем-то, тянуть время, измучив меня до немыслимости. Я понятия не имею, заметила она меня или нет. Вот я слышу ее едва различимый, звенящий шепот: «В страхе пред Ним – надежда твердая, и сынам Своим Он прибежище. Страх Его источник жизни, удаляющий от сетей смерти…» Да, свет падает из-за портьеры, и она, опустившись на колени, прижавшись ягодицами к пяткам, сидит и держит перед собой раскрытую книгу. Слова псалма, такие странные и многозначительные, заставляют мое сердце колотиться, хотя смысл их ускользает от меня. Интересно, читала ли она о том, что и Исаак аналогично утешался после смерти матери? Утешился – только войдя к жене. А если читала, то вряд ли провела сближение. Разве она моя жена? А я и подавно – не Исаак. Общее лишь в том, что и меня только это могло сейчас по-настоящему утешить. Как странно… Слышу ли я, вижу ли, как она снова встает, легонько встряхивает халат и опускает его на спинку стула. После чего, уже голая, поворачивается к постели. Я не могу хорошо разглядеть ее. Как если бы не видел, а пытался вообразить мысленно. Жаркий, почти красноватый, темный силуэт, она приближается, и я чувствую, как пульсирует пространство, заполненное ею. Господи, что в этом необыкновенного?! В конце концов, я уже совершеннолетний. Мы вообще можем пожениться. Ей двадцать восемь, мне восемнадцать. Могли бы. Что такое десять лет разницы? Говорят, за этот срок тело человека полностью обновляется. Ну и мысль! Я сошел с ума! Жить-поживать… Приближение к Наталье напоминает приближение к неизвестной, но обетованной земле, о которой так чудесно написано в ее маленькой библии на черном комоде. Нет, не она, а будто бы я сам бреду ее навстречу, и она появляется передо мной в едва занимающемся золотистом свете. Мне кажется, я читал об этом в ее книге. Слишком вольное толкование. Ее глаза широко распахнуты, и рот одно из чудес ее. Чуткие губы, неуловимый язык, их вкус невозможно вообразить, сколько не фантазируй и ни пророчествуй. Красное море волос разлито вокруг лица. Морские струи бегут, омывают розовато-белые раковины ушей. Доверчиво приподнят круглый подбородок. Горло, нежные контуры плеч кажутся очертаниями прибрежного государства – с открытой гаванью между бледными ключицами, к которой посчастливится пристать лишь избранному из избранных. Утренняя страна. Руки – две горячие песчаные косы, которые когда-нибудь сомкнутся в объятии. Оранжевый свет. Два восходящих солнца, два невиданных храма – это груди; и едва заметный золотой крестик между ними, вещественное свидетельство крещения, – как самый центр мира, обозначивший место, где, говорят, обитает душа. К полуденной же стране, обрамленной холмами бедер, где берут начало три реки, ведет бесконечная атласная дорога. Она бежит вдоль теплых стройных ног, мимо овальных коленей к устью жизни. Так написано в книге. Я выучил ее наизусть. Я словно видел карту этой легендарной земли, сокрывшейся и ставшей недоступной за тысячи лет до древних персов и Птолемея. Но мне известно о ней все. Даже имя этой земли… Я еще терзаюсь неизвестностью и страхом, не зная, что произойдет, когда Наталья действительно меня обнаружит… как вдруг в одно неуловимое мгновение она оказывается здесь, под одним одеялом со мной, – лежащая вплотную, тесно прижавшись ко мне лицом, грудью, животом, коленями. А ладонями она обнимает меня за плечи. И в таком положении замирает. Подобным образом в детстве, укладывая меня с собой в постель, мама называла это положение трогательным детским словом «бутербродик». Ее дыхание свободно и радостно. Она как будто прислушивается, как стучит мое сердце, как напрягаются мускулы… Потом она делает слабое движение, зовет меня повернуться к ней. Я поворачиваюсь, не открывая глаз, а она направляет меня по своему усмотрению, скользя ладонями по спине и талии. И вдруг – замыкает наши ноги в замок, мы соединены почти неразъемно… Если бы это был сон, то я и она, наверное, поднимались бы по крутой, темной лестнице. Я едва переставлял ноги, не узнавал ничего вокруг, словно лишившись памяти. И вот в какой-то момент моя нога не находит следующей ступени, по моему телу прокатывается судорога, другая, третья, как эхо, превращая мышцы в камень, и я беспомощно и обреченно валюсь в пустоту… Страшно? Нет, совсем не страшно. Потому что родные и сильные руки подхватывают и поддерживают меня, а близкие губы шепчут что-то хорошее и успокаивающее. Я обмяк, голова коснулась подушки. Кажется, тихо засмеялся оттого, что мама проводит ладонью по моей щеке. Я явственно слышу на своем виске ее дыхание… Вот угасли последние отзвуки, эхо удара, меня потянуло в сон, да и мама, она принялась меня баюкать, что-то напевала. И еще продолжая по-детски лепетать, я вдруг отчетливо понял, что именно она напевает: «Гым-гым, гам-гам… Гом-гом, гум-гум…» – Я чуть не закричал от отвращения и ужаса и мгновенно открыл глаза. Я все-таки успел разглядеть рядом с собой в постели дергающееся старухино рыло, в мгновенье ока рванувшееся прочь, ввинтившееся в пространство и тут же пропавшее. Все вокруг светилось ослепительно золотым светом. Было очень жарко. Я по-прежнему был один в постели Натальи, не зная, сколько времени прошло. И единственным подтверждением того, что что-то все-таки действительно произошло, была мокнущая подо мной простыня с обильными клейкими сгустками.

Во-первых, мягко говоря, несвоевременно. Во-вторых, ужасно глупо. Не автомат я же самозаводящийся, в конце концов, не примитивное животное, не способное управлять собой, своими чувствами… Сначала я обмер от ужаса. Если Наталья обнаружит мокрую простыню! Затем откинул одеяло, чтобы вскочить. Зеркало было передо мной. Отливало оранжевым маревом. Та же фигура молодого философа, распростертая на постели в соответствие с мистическими формулами и чертежами Леонардо. Тот же список прегрешений. Казалось бы, только минуту назад я еще продолжал рассматривать себя, едва устроившись у нее в постели. А теперь вот так красноречиво и позорно «нашалил» во сне. Я ощутил на своем затылке пробившийся сквозь щель в шторах жгучий луч вечернего солнца. Красный, или, скорее, оранжевый. Только теперь окончательно проснулся. Нет, ничего такого не случилось. Только теперь все встало на свои места. Приснилось! На самом деле все, слава богу, было совершенно сухо. Немного шея вспотела, это верно. Подушка сделалась чуть влажной, но это ничего… Однако что же так меня испугало? Я был уверен, что что-то произошло. Я не понимал. Сколько же я спал?.. Еще полусонный, я вскочил и принялся собирать постель, запихивать в шкаф.

Вдруг задергалась дверная ручка. «Мамочка! Мамочка!» Я чуть с ума не сошел. Затрепетал от одного этого слова. За дверью сопела и ворочалась Циля. Плаксиво, и в то же время требовательно нетерпеливо, злясь, звала все громче: «Мамочка-Наташенька! Ты там? А?.. Ты там, там!» И дергала, дергала ручку. Она что-то почувствовала. Я замер. Я не сразу сообразил, что дверь-то заперта. Что за дурацкая, немыслимая манера называть Наталью «мамочкой»! Даже так называемое старческое слабоумие не могло этого оправдать. Что-то тут было не так. Я физически ощущал, как старуха-соседка тычется, шарит носом по двери, стараясь отыскать щель, через которую можно было бы если не проникнуть, то заглянуть внутрь. Но я-то знал, что никаких щелей там нет.

Я сидел в красно-оранжевой комнате, просвечивавшейся сквозь колыхавшиеся занавески вечерним солнцем, и соображал, что делать. Когда-нибудь Наталья вернется. Самое лучшее – просто дождаться здесь ее прихода. Снова улечься в ее постель? И другая мысль не показалась ни циничной, ни постыдной: сейчас, после похорон мамы, я мог рассчитывать на особое сочувствие и отношение Натальи, – почему бы не «использовать» это в самом «практическом» смысле? Мы остались вдвоем. Мои уши и щеки горели с такой силой, что, казалось, добавляли закатного освещения в комнате. А еще казалось, что стоит услышать ее голос, не то, что прикоснуться к ней, и я окончательно превращусь в один большой-пребольшой пульс.

Старуха никак не унималась. То подергает ручку, то снова примется бормотать «мамочка, мамочка». В конце концов оставила свои попытки, зашаркала прочь, ее бормотание затихло в глубине квартиры. Старуха была чем-то вроде потустороннего объекта в громадном уединенном и темном замке, чье диковатое присутствие лишь подчеркивает его полную изолированность от окружающего мира. В воздухе распространялся запах дармового бульона. Псевдо-курятина. То же своего рода потустороннее явление. Я сообразил, что вот уж много часов не имел во рту маковой росинки, мгновенно ощутил зверский голод. Зная о происхождении бульона, я чувствовал одновременно острое отвращение и голодные спазмы. Можно было кое-что позаимствовать у Натальи из комода, из ящика со сластями, но лучше уж помереть от голода. Я протянул руку, взял электрический чайник и, механически определив, что воды там довольно много, отпил изрядно.

Так я продолжал сидеть, как принято говорить, в полной прострации. Бульонный запах, прохладная вода в животе, густеющее оранжево-красное освещение комнаты на закате дня. И удивительное ощущение исключительной уединенности. Как будто уютная милая комната, пронизанная красно-оранжевым матовым светом, была затеряна и забыта среди равнодушного скучного мира. «Мы можем быть вместе!»

Я шагнул к окну и, отклонив занавеску, выглянул на улицу. Странное дело: снаружи, словно продолжение пространства самой комнаты, все было залито тем же теплым красно-оранжевым сиянием, еще более матовым и густым. Вернее, река, мосты, набережная, дома, асфальт – все было сотворено из этого сияния и казалось ненастоящим, хотя по мостам и по набережной катили машины, а на тротуарах виднелись пешеходы. Но машины так механически равномерно катили сами по себе, словно внутри не было ни водителей, ни пассажиров, а фигурки пешеходов, практически неподвижные, были похожи на миниатюрные шахматные фигурки, случайным образом понатыканные то там, то сям. И все это как будто погружалось в нависавшие, одинаково сиявшие облака и приплюснутое солнце. Небо залито красно-оранжевым. Красное сияние удивительным образом растворялось в оранжевом и наоборот.

Посмотрев вниз, я оглядел окрестности дома. Одна фигурка внизу показалась мне действительно живой. Я перегнулся через подоконник, чтобы, прищурившись, рассмотреть получше. И рассмотрел ее достаточно хорошо. Это была моя мама. Я узнал ее по неловкой, неуверенной походке. Но она переставляла ноги так, словно впервые надела туфли на каблуках. Так мама стала ходить, когда уже была тяжело больна. На ней были ее любимый красный костюм (юбка, жакет), неладно сидевший на ней, на голове оранжевая косынка. Через плечо переброшена сумочка на узком ремешке. Солнечные очки. Лица отсюда я рассмотреть никак не мог, но этого и не требовалось.

Куда она направлялась? Неужели домой? Почему бы и нет? Она двигалась вдоль дома. Точнее, по узкому скверу между набережной и домом. Видение. Еще немного и она исчезнет за деревьями, и я больше не увижу ее. Может быть, она свернет под арку, а может быть, пройдет мимо. Но это действительно было похоже на бред. Вернее, не бред, а как будто один за другим пузырьки газа из почти выдохшейся газировки поднимаются вверх и – лопаются. Так, должно быть, выходят «глюки». Какие «глюки», откуда?! Мне становится по-настоящему нехорошо, слегка тошнит. Я вдруг испугался, спохватившись: как бы не свалиться с эдакой высоты!

В этот момент я был в полном сознании, контролировал себя на сто процентов, никакой истерики или волнения. И нисколько не поверил тому, что увидел ее. Этого не могло быть. Странные, загадочные происшествия безусловно случались, но в целом окружающая реальность всегда была вполне нормальной и естественной. Я не верил ни в какую чертовщину и, наверное, в отличие от многих людей, ни разу в жизни не сталкивался ни с призраками, ни с полтергейстами, ни с пришельцами. Поэтому появление мамы обдало меня холодящим ужасом. В полном сознании, способный рассуждать спокойно, любой человек, если бы ему довелось оказаться в подобной ситуации, вряд ли сумел бы остаться безразличным. Даже если на сто процентов уверен, что это простое совпадение. Всего лишь женщина, похожая на маму. К тому же я видел ее с такого значительного расстояния.

В следующую секунду, то есть, как мама исчезла за деревьями, я уже выбегал из комнаты. В конце концов, потрачу каких-нибудь несколько минут, но зато смогу рассмотреть поближе ту, которая издалека так напомнила мне ее. Это был тот случай, когда, даже зная, что результат поиска полностью предсказуем и нисколько не интересен, человек все-таки испытывает подобие азарта, навязчивое желание «просто убедиться». Не то чтобы я хотел убедиться, что ничего сверхъестественного не происходит – по крайней мере, что я не схожу с ума. Вполне объяснимое любопытство: узнать, как выглядит «призрак». Я и в самом деле так думал, пустившись вдогонку. Именно – «думал». Потому что, кроме вполне рациональных размышлений, во мне беспокойно и тяжело стучало совсем не рациональное подозрение: а вдруг это все-таки она? а вдруг она вернулась? Не узнал же я ее на похоронах…

Комната, полная красно-оранжевым свечением, осталась за запертой дверью. Снова промелькнуло в нашем темном коридоре блеклое зеркало, прикрытое черным платком. Высунулась из-за дальнего темного угла голова старухи. Но в этот момент мне было безразлично, заметила ли Циля, что я выходил из комнаты Натальи, или нет. Выйдя из квартиры, я, не дожидаясь лифта, покатился вниз по лестнице.

Выскочив из подъезда, я увидел, что на улице (вернее, во дворе) уже почти вечер. Почти темно, прохладно. А через громадные прямоугольные арки, прорезанные в доме, еще льется жаркий и ровный свет заката. И я направился к одной из арок, верхней, навстречу сиянию. Так как двор находился как бы во впадине, то чтобы попасть через арку на улицу, нужно было взбежать по ступенькам. В несколько прыжков преодолел лестницу и почти уже был на улице, как мне преградили путь рослые фигуры в жеваных армейских робах с такими же жеваными погонами. Я сразу узнал их. Это были недавние бритоголовые сержанты, охотившиеся за рекрутами и утащившие нашего Павлушу. Оба усмехались. Один из них грубо и крепко ухватил меня под руку. Другой положил руку на плечо. Запахи пота, табака и сапожной ваксы. Был и третий, этот сразу зашел сзади.