Последний верблюд умер в полдень

Меня охватил неудержимый озноб. Проём был не дверями. Там находилась ниша — альков, глубокий и широкий; и он не был пустым. Что, во имя всего святого, пряталось… внутри? Не безжизненный камень, хотя он и казался огромным, как резной валун. Оно было живым; я скорее чувствовала движение, нежели видела. И слышала — эхо моего собственного стеснённого дыхания или грубое дыхание какого-то огромного чудовища? Я увидела слабый проблеск отражённого света…

И больше ничего, ибо прямоугольник дверей озарился светом факелов. Факелоносцы заняли места позади стула у подножия помоста. Затем появилась группа жрецов во главе с Песакером; они повернули налево и выстроились плечом к плечу перед нишей. У меня возникло странное впечатление, что они не столько защищаются от того, что находится внутри, сколько пытаются предотвратить его попытки выбраться.

Что же за зверь скрывался там? Фараоны Египта охотились на львов, и хотя царственные создания исчезли из самого Египта, их всё ещё можно найти в Нубии. Пленённый лев, вскормленный человеческой плотью, обучался калечить и убивать врагов царя… Мне крайне не хотелось быть съеденной львом. А ещё больше не понравилась бы необходимость смотреть, как съедают Рамзеса.

— О Боже, — прошептала я.

— Пибоди? — Эмерсон вопросительно посмотрел на меня.

— Я думаю, что, возможно, ты был прав, мой милый, когда говорил, что у меня слишком бурное воображение.

Дальнейшее обсуждение прервалось появлением Настасена при всех регалиях. Его плиссированное льняное одеяние, золотые сандалии и тяжёлый воротник, усеянный драгоценностями, представляли точную копию наряда фараона; рукоять меча на поясе была изготовлена из горного хрусталя в золотой оправе. Единственное, чего не хватало — короны, и о! что за похотливый взгляд он бросил на неё, когда миновал трон и уселся в кресло перед ним!

И снова воцарилось тяжёлое молчание. Как театрален был этот народ! Задержка длилась, и целью её являлось заставить потерять самообладание — по крайней мере, тех, кто, в отличие от нас, не воспитывался в традициях британской отваги. Эмерсон подавил зевок, я позволила векам опуститься, будто бы от скуки, и Настасен решил продолжить. Он поднял позолоченный посох, который держал в руке, и крикнул:

— Приведите их! Приведите виновных, дабы вострепетали они перед возмездием бога!

Наполовину ожидая увидеть Рамзеса и Тарека, я ощутила мгновенное облегчение, увидев вместо них небольшую группу людей в местной одежде. Но облегчение было недолгим, когда я узнала их и поняла, что вместе с ними находятся женщины и маленькие дети. Эмерсон выплюнул клятву (вполне оправданную, но записывать я её не буду) и начал подниматься. Но тут же рухнул обратно — из-за петли, сброшенной сверху и плотно притянувшей его тело к стулу. Я почувствовала, что мои руки точно так же привязаны; беглый взгляд вправо убедил меня, что и Реджи находился в том же положении.

— Эти люди — дважды предатели, — объявил Настасен. — Один раз — за неспособность выполнить свой долг. Другой — за то, что отдали свои души во власть белому колдуну. Они умрут вместе со своими семьями. Но так как они храбро сражались, служа моему отцу, царю, и так как колдун подчинил их своими чарами, им предоставляется честь умереть от руки Хенешема (?).

Ряды жрецов перед нишей расступились, и оттуда вышел мужчина. Ростом он был не выше, чем самый низкий из жрецов, но вдвое массивнее их, и вся эта масса состояла из мышц. Он носил только набедренную повязку; всё его тело, в том числе голова, было выбрито в соответствии с требованиями ритуальной чистоты. Тяжёлые надбровные дуги и пухлые щёки уменьшали глаза до маленьких чёрных кружочков, холодных и блестящих, как обсидиановые бусины. Рот представлял из себя широкую безгубую линию, будто вырезанную в мёртвой плоти. Шея была настолько толста, что голова, казалось, покоится непосредственно на необъятных плечах. Он выглядел так, будто мог раздавить обычного человека голыми руками, но нёс с собой оружие — копьё, чьё лезвие было темно от старых пятен, за исключением острия и краёв, сверкавших, как полированное серебро.

Когда он вышел, свет факела бросил на смазанную маслом кожу отблеск цвета свежей крови. Он низко поклонился Настасену и ещё ниже — тёмной нише, затем распрямился и стал ждать.

Из рядов обречённых не доносилось ни звука. С застывшими серыми лицами они глядели пустыми глазами на своего палача. В первых рядах стоял молодой офицер. Он не смотрел на нас, и, казалось, забыл о женщине, тесно прильнувшей к нему. Она выглядела совсем девочкой и держала на руках младенца. Её лицо оставалось неподвижным, но руки, очевидно, сжались сильнее, и малыш стал плакать.

Безгубый рот палача трещиной разошёлся в стороны.

— Младенец плачет? Я остановлю его слёзы. И, поскольку Хенешем милостив, я не оставлю мать горевать по ребёнку. Стань впереди, женщина, и держи перед собой дитя.

Он с лёгкостью поднял тяжёлое копьё, как веточку. Малиновый свет скользнул вдоль вздувшихся мышц на руках. Молодой отец застонал и закрыл руками глаза.

С пересохшим от ужаса ртом я изо всех сил пыталась освободить руки и достать маленький пистолет. Но знала, что не успею.

Когда Эмерсон немного раздражён, его грудь раздувается, как у быка; когда же он действительно зол, то передвигается так же тихо и быстро, как атакующий леопард. Я услышала треск, с которым верёвка на его груди лопнула, будто нитка. Одним длинным прыжком он оказался рядом с ближайшим стражником и, свалив его на землю, вырвал у него копьё. Сверкание, серебристая молния — и лезвие копья, теперь тусклое и мокрое, показалось на полных двенадцать дюймов из спины палача.

О, кисть Тёрнера^[168], перо Гомера^[169]! Нет, меньший гений не мог бы передать величественное и страстное великолепие этой сцены! Эмерсон стоял в пролёте, сжав кулаки. От невероятной силы удара отлетели все пуговицы с рубашки, и бронзовая грудь бурно вздымалась. Круг копий угрожал ему, но голова была гордо поднята, и мрачная улыбка играла на губах. У его ног лежало тело убийцы в растекавшейся луже крови. Стоявшие за ним осуждённые оживали; падая на колени, они протягивали руки к своему защитнику.

Эмерсон глубоко вдохнул. Его голос заполнил огромный зал, прокатившись громовыми раскатами:

— Месть богов поразила убийцу маленьких детей и безоружных мужчин! Маат (справедливость, порядок) объявляет свою волю через меня — Отца Проклятий, Руку Бога!

По всему залу прошуршал единый вдох благоговения. Настасен вскочил, его лицо раздулось от ярости.

— Убейте! — завопил он. — Убейте его!

БОГ СКАЗАЛ

Моё горло сжалось изо всех сил, сердце переполняли невысказанные слова. Глаза не отрывались от взора моего героического супруга, и в блестящей синеве этих глаз я читала несокрушимое мужество и бессмертную любовь — о, если бы я была в состоянии выразить переполнявшее меня восхищение! С улыбающихся губ слетели слова:

— Не смотри, Пибоди.

— Не бойся за меня! — воскликнула я. — Я буду с тобой до конца, мой любимый, и после него. Но не последую за тобой до тех пор, пока не отомщу за тебя!

Настасен испустил бессловесный неистовый крик. Его приказу не повиновались. Все колебались, никто не желал быть тем первым, кто вызовет гнев могучего белого колдуна. Что-то невнятно бормоча, с пеной у рта, принц выхватил из-за пояса церемониальный меч и бросился к Эмерсону.

Голос возвысился над шумящей толпой:

— Остановитесь! Хенешем говорит. Внемлите голосу Хенешема!

Высокий и нежный женский голос остановил Настасена, как будто тот столкнулся с невидимой стеной. Голос продолжал:

— Церемония закончилась. Вернуть чужестранцев обратно. Хенешем сказал.

— Но… но… — заикался Настасен, размахивая мечом, — виновные должны умереть. Вместе с семьями.

Эмерсон скрестил руки на груди:

— Вначале вам придётся убить меня.