Последняя любовь президента

– Ладно, – вздыхаю я. – Наливай еще и поворачивай к берегу! А то Майя начнет волноваться.

Приятно булькает виски. Коля Львович по моей настоятельной просьбе наливает и себе. Зельман пьет пепси-колу. Он недавно принял ислам и на первых порах исполняет все заповеди Корана. Хотя, кажется, в Коране нет ни слова о виски.

136

Киев. 8 марта 1992 года.

У кого-то сегодня Международный женский день, а у нас с мамой праздник особенный, куда значительнее. Вчера у меня в паспорте появилась новая прописка. Теперь я официально прописан в комнате Давида Исааковича. Правда, ради этого пришлось попотеть. Оказалось, что покойник еще при жизни должен был написать заявление с просьбой о том, чтобы меня у него прописали. В конце концов, он и написал. Написал моим почерком.

– Да старайся же ты! – висела над моей головой мать, пока я выводил уже в третий раз короткий текст заявления в паспортный отдел ЖЭКа. – Он же старенький был, вот и ты пиши как бы дрожащей рукой и не делай буквы такими круглыми! Ты же не первоклассник!

А за окном лил дождь, иногда сменявшийся мокрым снегом. Погода была премерзкая. Никто не звонил. В парадном пахло кошачьей мочой, и мать жаловалась на соседскую сиамскую кошку, обвиняя ее в том, что она избрала наш половичок перед дверью для того, чтобы справлять свою малую естественную нужду.

Вот и сегодня утром, когда я вышел из дому, в нос ударил этот специфический кошачий запах. Но у меня насморк. Запахи меня не раздражают, я их чувствую как бы в приглушенных тонах.

Под гастрономом развернулась праздничная торговля цветами. Я за ними и вышел, кстати. Надо бы маму отблагодарить, не все же ее огорчать своим независимым поведением. Да и она, кажется, совсем не против, чтобы я съехал куда-нибудь подальше.

– Почем тюльпаны? – спрашиваю.

– Триста купонов.

– Букет?

– Штучка!

Девушка, продающая цветы, тоже оказывается «штучкой».

– А с праздником вас! – говорю я. – Может, скидочку дадите?

– А ты приди под конец дня, тогда, может, и дам! – говорит она игриво, но игривость у нее какая-то грубоватая. И сама она при ближайшем рассмотрении кажется мне типичной лимитчицей, которых тут рядом, по общежитиям, сотни живут. Золотая цепочка на шее, кулончик из янтаря поверх свитера между хвостами цветастого цыганского платка.

– Ладно, давай три штуки! – сдаюсь я.

И отсчитываю девятьсот купоно-карбованцев.

Теперь у меня в руке букет, завернутый в газету «Вечерний Киев», а в кармане достаточно денег на баночку икры и коробку конфет. Родителей надо хоть иногда любить. Особенно, когда родитель один-одинешенек и действительно беспокоится о своем вечном недоросле!

Мать тронута. Она чуть не плачет.

А я вдруг ощущаю особый душевный подъем. Мне хочется быть еще лучше, еще заботливее, еще благодарнее. И я начинаю чистить картошку. Я знаю, как это делать. Я тысячу раз заставал мать за этим занятием. Кстати, чистка картошки ее здорово успокаивает, она на нее как медитация на йогов действует.

137

Цюрих. 28 октября 2004 года. Утро.

Кто-то нежно тормошит меня за плечо. Я отрываюсь от сна, в котором пытаюсь спуститься вниз по зимнему Андреевскому спуску. Открываю глаза.

Надо мной стоит незнакомая женщина в белом халате с коротко остриженными каштановыми волосами. Из ее нагрудного кармашка свисают часики-медалька. На лице искусственная свежесть. Ее карие глаза смотрят на меня требовательно и одновременно равнодушно.

– Битте, штейен зи ауф! – говорит она.

Я опускаю ноги на пол. Чувствую, что что-то не так. Опускаю туда же и свой все еще сонный взгляд. Так и есть. На ногах только носки. А где же мои дорогие туфли?

Я прохожусь взглядом по комнате. В носу застрял невидимой занозой знакомый сладковато-мятный запах.

– Вас ист лос? – спрашивает женщина.

А я поднимаюсь на ноги. Нагибаюсь и заглядываю под диван. Замечаю несколько мокрых следов от корабельной швабры. Сладковато-мятный запах больше не удивляет меня. Видимо, как раз перед моим пробуждением снова приходила сюда китайско-таиландская уборщица.

А вот и мои туфли! Они стоят аккуратно в углу комнаты справа от окна. Я быстро обуваюсь. Теперь я готов слушать эту женщину в белом, пусть даже и не пойму ни слова из того, что она скажет.

– Ви хабен фюр зи айне шлехте нахрихт, – произносит она медленно, глядя мне прямо в глаза, словно хочет меня загипнотизировать.

– Сорри, – говорю я. – Кайн дейч! Ду ю спик инглиш?

Она выдерживает паузу. Потом, вздохнув, говорит по-английски:

– Мне очень жаль, но мы не смогли спасти ваших детей.

До меня с трудом доходят ее слова. Может, я неправильно понял? Я прошу повторить.

Сомнения нет, я не ослышался.

– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я, выталкивая слова сквозь спазмом сжатое горло. Мне становится трудно дышать.

– Ваши дети родились в четыре утра. Мы сразу перевели их в реанимацию. У них были проблемы с дыханием и сердцем. Мы сделали все возможное. К сожалению, иногда медицина оказывается бессильной.

Я оглядываюсь по сторонам. Пытаюсь понять: я стою или сижу? Внезапное отсутствие ощущения тела пугает меня. Все-таки я сижу.

Я поднимаюсь на ноги. Теперь я выше ее на голову.

– Сорри, ай донт андерстенд, – говорю я. Голос мой звучит хрипло и негромко.

Она терпеливо повторяет уже сказанные фразы о том, что медицина иногда бессильна, о проблемах с дыханием и с сердцем.

– Кто родился? – перебиваю ее.

– Мальчик и девочка, – отвечает женщина в халате.

– Они умерли? – Мой голос сам переходит на шепот. Мой голос боится слов «смерть» и «умерли».

Женщина без слов кивает, и в этом кивке я, наконец, вижу присутствие сочувствия. Ее профессиональная отстраненность, ее умение владеть собой, сообщая плохие вести, исчезают. Она смотрит на меня влажными от слез карими глазами. Смотрит и молчит.

– Мальчик и девочка, – повторяю я шепотом. И словно проваливаюсь куда-то вниз, откуда эта женщина в белом халате кажется большим каменным великаном.

Я проваливаюсь все глубже и глубже. Успеваю еще увидеть, как она приподнимает навстречу взгляду циферблат своих свисающих из нагрудного карманчика часиков.

И все. Она исчезает. Все вокруг становится большим и начинает двигаться. Все двигается навстречу мне. И я, кажется, тоже куда-то движусь. Мне жарко. Гудят ноги, быстро уставшие от ходьбы в неудобной обуви. Я куда-то иду. Я вижу звуки, я вижу гудение проносящихся мимо машин и автобусов. Оно серого цвета. А вот где-то рядом желтой птицей пронесся звонкий голос девушки-подростка, кричавшей что-то и махавшей рукой своей подруге, остановившейся на другой стороне улицы.