Последняя любовь президента

Она пожимает плечами, а на лице – смесь недоумения и возмущения.

– Сам подумай! За комнату в коммуналке, но в центре, ты можешь получить однокомнатную на Сырце. Может, даже без доплаты!

Я не хочу думать. Мне сегодня не думается. Пришла ко мне в гости с литровой банкой борща и снова учит быть практичным!

Я бросаю в чашки по пакетику чая, заливаю пакетики кипятком. Выставляю на стол сахарницу.

– И мебель пора поменять! – Она снова огорченно качает головой. – Тут же старостью пахнет!

– А как пахнет молодость? – ехидно спрашиваю я.

Она не отвечает. А я знаю, как пахнет молодость, дикая бесшабашная молодость. Сладковатый запах вчерашнего портвейна из невымытого стакана, сверху немного табачного дыма, дешевые духи или одеколон и. Ладно, у меня это уже пройденный этап. Я научился завязывать галстук. Не сам, конечно. Это Жора меня научил. Теперь я в нашем клубе-ресторане выгляжу на «тысячу баксов». Или как там они говорят, в американских фильмах? Может, «на миллион»? Радовалась бы, что сын в свои тридцать с копейками уже директор ресторана!

– А у тебя его фотографии остались? – спрашивает вдруг она, отрывая взгляд от чашки чая.

– Чьи?

– Ну еврея твоего, который тут жил?

Я поднимаюсь к буфету, выдвигаю ящичек и натыкаюсь взглядом на пакетик с документами старика. Раньше они лежали россыпью в ящике, но отец Василий, большой любитель порядка, сложил их в пакетик.

– На посмотри! – Я кладу пакет на стол.

Мать с интересом пролистывает какие-то документы, корочки, справочки. Останавливает взгляд на фотографии в каком-то удостоверении. Просмотрев документы и бумаги до конца, снова берет в руки удостоверение. Теперь я вижу, что это «Удостоверение члена ДОСААФ».

– Я возьму на несколько дней, – говорит она.

– Да бери хоть навсегда!

– Ты знаешь, – на ее лицо внезапно вырывается радостная улыбка, – я вчера успела из фонда «Омета-инстер» все деньги забрать. Вместе с процентами!

– Это тот, что сегодня лопнул? – спрашиваю я, вспоминая утренние газеты.

– Да, – кивает она, и на лице действительно совершенно дикая, детская радость.

– Теперь можешь Димке плащ купить. Ты же хотела!

– Плащ подождет, – переходит она на серьезный тон. – Есть вещи поважнее!

Она, должно быть, ожидает, что я стану ее расспрашивать. А мне не хочется знать, что важнее плаща для Димки. Я бы вообще посоветовал ей купить себе что-нибудь из одежды. Потому что странно, когда женщина носит десять лет одну и ту же длинную черную юбку и такую же старую красную шерстяную кофточку. Странно, когда женщина не думает о том, что обновку можно купить в магазине, а всегда вспоминает, что где-то на Оболони живет ее старая портниха, которая ей еще тридцать лет назад сшила модное крепдешиновое платье! Видел я это платье! Встреть я даже очень красивую девушку, одетую в это платье, сразу бы перешел на другую сторону дороги! Потому что это как диагноз! И сегодняшний наряд матери – тоже диагноз. Лечить ее надо. Не Димку лечить, а ее. Только как?

Я вдруг представляю себе, как, получив двести баксов зарплаты, веду мать на вещевой рынок, и там мы покупаем ей какие-нибудь нормальные польские шмотки, привезенные «челноками». Модные, яркие и недорогие. Можно и не яркие, яркого она не носит.

А мать поднимается. Надевает старенькое пальто с лисьим воротником, перешитым сюда с еще более старого пальто. И, остановившись перед дверью в коридор, еще раз осматривает обстановку этой комнаты.

В нос мне неожиданно ударяет запах старости, точнее, запах жизни ушедшего Давида Исааковича. Я понимаю, что маме не нравится в этом запахе. Но это запах чужой, к тому же закончившейся жизни. Ремонт здесь делать я не собираюсь. А без ремонта, без погрома, пожара, потопа или строительства этот запах отсюда не уйдет!

143

Цюрих. 28 октября 2004 года.

Первым делом полиция отвезла меня в гостиницу. Благо Мила перевела им мою просьбу. Я переоделся в сухую одежду, причесался. Хотел было еще и побриться, но почувствовал, что сил моих на это не хватит.

В клинике нас с Милой встретила уже знакомая по вчерашнему дню женщина в белом халате. Попросила следовать за ней.

Мы шли по длинному белому коридору. Я прислушивался к своим шагам и не мог их услышать. Пол был покрыт линолеумом под паркет. «Не может быть, чтобы линолеум поглощал звук шагов», – подумал я и топнул на ходу правой ногой. Обе женщины обернулись. Посмотрели на меня вопросительно.

Навстречу по коридору шел Дима. Лицо немного опухшее – видно, тоже мало спал. На меня он посмотрел подозрительно, с опаской. Словно чего-то боялся. Я шел за врачом и Милой и почувствовал себя как в тюремном коридоре, где, если тебя ведут, останавливаться строго запрещено.

Он все-таки кивнул мне в тот момент, когда мы поравнялись друг с другом.

В кабинете врача пахло дикой мятой. Белые стены, белый книжный шкаф, заполненный картонными коробками-архиваторами. Письменный стол со столешницей из толстого стекла. Телефон из прозрачного пластика, похожий на детскую игрушку.

Женщина-врач села на свое место. Грациозно опустила на нос тонкие очки в золотой оправе. Подняла со стола листик бумаги.

– Примите, пожалуйста, наши соболезнования, – перевела Мила ее первую осторожную фразу.

Я кивнул.

– У вас родились мальчик и девочка, – продолжала она, глядя на листок бумаги с отпечатанным на нем текстом. – Вес мальчика – три сто, девочки – три двести. Сразу после рождения у них были отмечены перебои в дыхании и неровное сердцебиение. Их перевели в отделение реанимации. К сожалению, спасти их не удалось. Пока причину смерти назвать нельзя, но биопсию у них уже взяли. Мы проведем все необходимые анализы и сообщим вам результаты через шесть недель.

– А как они сообщат, мы же не здесь живем! – Я обернулся к Миле.

Мила перевела мой вопрос.

– Курьерской почтой. Оставите подробный почтовый адрес и оплатите курьерские услуги авансом. Ваша жена останется здесь еще на два дня. Мы ей дали таблетки, останавливающие работу молочных желез. Физических неудобств она ощущать не будет. Психически ей необходима ваша поддержка. Вы можете все два дня пробыть здесь, в ее комнате. Через два дня зайдете ко мне еще раз. А сейчас вас ждет регистратор.

– Кто? – Я посмотрел непонимающим взглядом на Милу.

– Это должность такая в каждой клинике, что-то вроде нашего представителя ЗАГСа.

Регистратором оказалась женщина лет пятидесяти. Она сидела в обычном кабинете, где ни мятой, ни особой стерильностью не пахло. Да и сам кабинет находился в соседнем домике, и было видно, что за состоянием этого домика особенно никто не следит.

В кабинете стояли три книжных шкафа, заполненных серыми картонными коробками. Коробки стояли как книги, и на каждой фломастером был выведен код – цифры и буквы.