Последняя поэма

На этом оборвется сторожил-рассказчик, и взглянет в окно, туда, где уже сгустились сумерки, где сияют над снежными просторами звезды, а скорее — ветер завывает и несет в себе мириады снежинок, и ничего невидно кроме этого марева. В глазах сторожила слезы, чувствуется, как любит он ту, о коей с таким пылом рассказывал. И ты спросишь у него дрогнувшим голосом:

— Что же дальше — неужели ничего не осталось?..

Но тут же ты и прервешься, взглянешь на эти сияющие святостью стены, и поймешь, что осталось достаточно, сторожил же скажет:

— Подожди до утра…

И что, право, остается, как не дожидаться рассвета? Не идти же из этого сияющего места в лютую, ревущую бурю?..

Длинна северная ночь, но вот закончилась она, вот вышел ты в сияющий небесной белизной дворик, и там, у согбенного ствола древней березы, увидишь один единственный, выстоявший против бури и времени цветок. Его достаточно, чтобы заплакать, чтобы в благоговении опустится перед ним на колени. Одного лепестка было бы достаточно, чтобы поверить…

Любовь всесильна, любовь высится над временем и пространством, любовью был создан этот мир. И две любящие души, две половины единого целого будут вместе — пусть меж ними иллюзии жизни, пусть невообразимые просторы — они все равно будут вместе.

* * *

И пока Фалко рассказывал, время потеряло свой ход для хоббитов. Ничего не было кроме этих возвышенных видений. И только когда прозвучали последние слова, то поняли они, что уже идут. Не в мрачный Мордор — нет — они шли к родным Холмищам. Ветер подгонял их в спину.

— Да, да — именно так и должно быть. — молвил Хэм. — Мы оставили смерть позади, ну а впереди — жизнь. Жизнь, жизнь — только жизнь, ничего кроме жизни. И что это мы вообразили о своем предначертании!.. Да — у каждого хоббита с самого рождения есть предначертание, и это прекрасное предначертанье, и горжусь я им — каждый хоббит землю возделывать должен. Сад растить. В этом его истинная любовь. Это ли не прекрасно?.. А, Фалко, вот вырастим такой сад, что всем на загляденье будет, чтобы радовался и стар и млад — вот тогда и умрем… Умереть то всегда успеем — впереди целая вечность. Верно я говорю?

— Верно… — глухим, тихим голосом отвечал Фалко.

Так, держась друг за друга, прошли они еще сколько-то, неведомо сколько. Идти было достаточно легко, и почему-то казалось, что до родных Холмищ осталось совсем уж немного. Хэм пытался улыбаться, говорить, что да, мол — они теперь выбрали верную дорогу, даже пытался напевать разные хоббитские песни, но вот в какое-то мгновенье понял, что делает все это затем лишь, чтобы не было страшно. Но бесполезно — с каждым шагом все равно нарастала тревога, боль в сердце. С каждым шагом он все более понимал, что сейчас вот Фалко остановится, развернется — пойдет назад, в Мордор, и все больше Хэм понимал, что ничего уж здесь не поделаешь, что так предначертано судьбой. Так и произошло — Фалко вдруг резко остановился, весь согнулся, задрожал, и прошептал:

— Прости… прости, но не могу так… Неужели ты не чувствуешь…

— Да, да… — плача, шептал в ответ Хэм. — Конечно понимаю, конечно — чувствую. Не говори ничего — раз сердце говорит, что мы должны быть с ними, значит уж и будем…

Они не говорили больше ни слова, просто повернули, и зашагали навстречу ураганному, ледяному ветру, навстречу ударам снежных полчищ. Казалось, совсем недолго делали они шаги к этим родным Холмищам — всего лишь несколько сладостных, действительно счастливых минут. Однако, оказалось, что они успели отойти уже на значительное расстояние от Пепельных гор — они как бы убрались за снежные поля. Едва-едва проступали в мертвенном, блеклом свечении их израненные, изломанные вершины — иногда оттуда доносились вопли. Кажется — их звали на помощь.

— Это наша последняя дорога, правда ведь, Фалко? — шепнул Хэм по истечении какого-то огромного, неведомо какого количества шагов.

— Потом еще к морю… — был ему усталый ответ.

— Да… Но уже без меня — я останусь в Мордоре. Для Нас это последняя дорога…

* * *

Позади осталась долгая-долгая кошмарная дорога, о которой ни Аргония, ни Маэглин почти ничего не помнили, потому что дорога эта представлялась одним беспрерывным кошмаром. Был жар, были трещины из которых бил раскаленный пар, были духи, которые вопили от боли, которые неслись на них, жаждя поглотить плоть, но были бессильны сделать хоть что-то. Много-много еще чего было — теперь уж всего и не упомнишь…

Но они, все-таки, дошли. Теперь они стояли у самого подножья башни, а она, невообразимо громадная, возносилась над ними. Они остановились у черных створок, которые и взглядом то было не окинуть, которые представлялись такими массивными, такими несокрушимыми, что исчезала всякая надежда, что можно хоть как-то их преодолеть. Последние метры Маэглин уже не шел — нет — силы окончательно оставили его тело, и ноги попросту волочились по изодранной каменной поверхности — Аргония его тащила, даже и не осознавая, что и зачем делает. Но вот она отпустила его, и он сразу же упал — еще смог подползти к этим створкам, уперся в них спиною, и тяжело, продолжительно закашлялся — с огромным трудом смог поднять голову, взглянуть на нее. Нет — он уже не мог разглядеть черт лица, и только золотистые волосы сияли. Он чувствовал, как проникает в его тело холод смерти — сердце сжималось с трудом — все темнее-темнее становилось в глазах. Вот только эти золотистые волосы и остались:

— Как же холодно… холодно… Помоги мне, пожалуйста… Я так долго тебя искал… Возьми меня отсюда… О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА!

Последние слова он проговорил с таким огромным, поэтическим, вдохновенным чувством, с каким никогда еще не говорил. Казалось Маэглину, будто пробуждается в нем какой-то новый, могучий человек — человек, который очень долгое время молчал, или же говорил совсем не то, что надо было бы говорить, и теперь… Но эти страстные, произнесенные с великой мощью слова: "О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА!" — были последними словами Маэглина — она словно вихрем могучим в них восстал, но его итак до предела изможденное тело не выдержало еще и такого испытания — попросту изгорело. Еще трепетало в воздухе это великое чувство, а он бездыханный и уже без всякого движенья лежал у основания ворот.

А Аргония, поглощенная своим горем, была как бы воскрешена этими словами. Ведь до этого она взглянула вверх — просто взглянула вверх, и у нее закружилась голова — она увидела эту бездну — пусть и поднималось все это вверх — все-таки это была бездна — она почувствовала себя бесконечно маленькой, почувствовала также и то, что всякая борьба обречена. И вот она поникла головой — она вся задрожала — из глаз уже не вырывались слезы — она выплакала вся слезы за время долгой-долгой дороги к этому месту. Но эти последние слова Маэглина: "О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА" — они наполнили ее изнутри пламенем — она поняла, что сейчас вот произойдет последняя и решающая схватка. Вот подняла голову — и как же заблистали ее очи! В этом мрачном краю боли и зла засияла Она, Великая Звезда Любви — та самая Звезда, которая вела через жизнь стольких поэтов и певцов.

Она, сияющая, она, наполняющая воздух волшебным, мелодичным пением стояла у подножия башни, и говорила Последние Строки Последней Поэмы:

…Давно, давно уж в небосклоне,Все тихо — новый день,Вот-вот родится в звездном лоне,Вот-вот отгонит мрака тень.И стихло бури уж волненье,Природа в тихой дреме спит,Чуть слышно ветра дуновенье,Ручей загадочно журчит…И Валинор в своей печали,Глядит сквозь вечность в небеса,И космоса бескрайни дали,И звезд далекая краса…Все об одном им тихо шепчет,О том, что светлая любовь,Все победит, и новый мир создать захочет,Заблещет милая та новь…И в тихом-тихом умиленьеГлядят в бездонну глубину.Нет больше вздохов, сожалений,Все видят милую звезду.Они средь них, с Единым ликом,Вослед ушедшему глядит,Зари грядущей вечным бликом,Слова последние здесь говорит:"Мы все, пришедшие из бездны,Мы здесь случайность, краткий миг,Порывы страсти все мгновенны,Но в нас Любви Единой лик.Она сквозь космоса просторыВ любви, в сияющих глазах.Своих любимых ясны взорыСквозь смерть мы видим в своих снах.И все что светлого в нас было,То никогда в нас не умрет —К созданию небес порывы,О милый, верь — из сердца не уйдут.И видишь ты — заря восходит,И новый день, и блеск лучей,Любовь — всегда, а не проходит,Средь юности горячих дней.Во мраке ты — но мрак ведь тленный,Как наваждение спадет,И ты, мой ангел вдохновенный,Ты верь — мгновенье вечности пройдет!И там, и там…" — все тише-тишеЗвучат те светлые слова. —"И кто-то там сонет напишет…От сна воспрянет голова…И кто-то в дальней-дальней ночи,Прошепчет небу: "Твой всегда.Ведут сквозь жизнь твои прекрасны очи,О милая моя звезда!"

Все — последние строки были произнесены, и Аргония почувствовала себя опустошенной, лишившейся последних сил. Она понимала, что сделала уже все, что можно сделать, и теперь… она даже и не знала, что теперь. В какое-то мгновенье она понадеялась, что сейчас вот башня задрожит, рухнет — пусть погребет ее под обломками — пусть — она бы только рада этому была. О, какое бы было для нее счастье тут же умереть, но в последнее мгновенье своей жизни узнать, что Альфонсо все-таки освобожден…

Когда прозвучали последние строки, где-то в невообразимой высоте, где пелена туч проползала над вершиной башни, замерцало бордовое свечение, что-то взвыло там, и легкая дрожь прошла по стенам… Только и всего — потом же все стало прежним: дико завывал ветер, время от времени дрожь сводила землю. Аргония еще некоторое время простояла на ногах, а потом медленно-медленно опустилась на колени — голова ее опустилась; золотистые волосы — это последнее, что осталось от былой ее красоты — они загородили распухшее от ядовитых паров и жара лицо, они тяжко пали до самой каменистой поверхности. Она сгибалась все ниже и ниже — казалось, будто на нее сверху давила незримая пята великана. Наконец, она распласталась раскинув руки — лежала без всякого движенья, казалось, что уже мертвая, но если бы кто-нибудь склонился над нею, то услышал бы слабый-слабый шепот — всего лишь одно слово — одно слово, но в этом слове был целый ад: