Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы
Шрифт:
Иосиф Бродский считал, что это ахматовское восьмистишие — «…одно из самых потрясающих её произведений», потому что «там о ХХ веке всё сказано» [14. С. 376].
Безудержная жестокость новой власти потрясла Петроград настолько, что не оставила равнодушными даже детей. Именно тогда одиннадцатилетний Митя Шостакович сочинил один из первых своих опусов — «Траурный марш памяти жертв революции», который в те же дни сам исполнил в актовом зале гимназии Стоюниной [27. С. 28]. В советской музыкальной литературе всегда говорилось, что эта пьеса для фортепиано служит подтверждением того, как ещё маленьким мальчиком приветствовал композитор «великий Октябрь». Но не так давно было опубликовано письмо,
Царствование Николая II началось с Ходынки, царствование Ленина — с массового расстрела мирной демонстрации. И там и тут погибло много людей, однако там была непредусмотрительность и глупость власти, а тут уже осознанное и циничное отрицание ценности чужой человеческой жизни.
Но очень скоро то «первое страшное потрясение», как назвал события начала января Фёдор Шаляпин, заслонили другие потрясения, и не менее страшные. Казалось, огромный город испуганно притих. На крупнейших заводах и фабриках, особенно весной 1918 и 1919 годов, когда почти полностью иссякали запасы прошлогоднего урожая и рабочий паёк урезался ниже критического уровня, рабочие проводили забастовки. Эсеры осуществили несколько громких терактов. Вот и всё. Никаких массовых открытых выступлений против новых хозяев не было. Вооружённые выступления и заговоры контрреволюции встречались только в воображении чекистов, которые придумывали их один за другим.
Город терпел фактически молча. В канун Первого мая 1918 года с Обуховского завода сообщали: «Настроение подавленное, под влиянием голода, отчасти застращивания», с Путиловского — «Настроение инертное…», с Пригородной невской железной дороги и Патронного завода — «Настроение подавленное», из типографии газеты «Копейка» — «Царит уныние», с завода Симменс-Шуккерт — «Настроение очень апатичное. Не хотят слушать никого», с «Нового Арсенала» — «Настроение подавленное. Рабочие не уверены, что не будут расстреливать» [45. С. 220].
Зинаида Гиппиус писала в своём дневнике: «Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. <…> если это действительно власть кучки, беспримерное насилие меньшинства над таким большинством, как почти всё население огромной страны, — почему нет внутреннего переворота? Почему хозяйничанье большевиков длится вот уже почти три года? Как это возможно?» [17. Т. 1. С. 173–174]. Тем же вопросом в те дни задавались многие. «…На ком же, в сущности, держатся большевики? — неоднократно вопрошал в своём дневнике петроградец Георгий Князев, именовавший себя «средним русским интеллигентом». — Ведь только и слышно, как поносят большевиков… В трамваях, на улицах, особенно женщины, кричат, что хуже стало, чем при царе» [21. С. 100]. И сам же отвечает: «Держатся они потому, что одни запуганы и голодны, другие же хорошо устроены, и им выгодно создавшееся положение.» [22. С. 94, 119].
Участникам событий 1918 — начала 1920-х годов трудно было осознать глубинную суть происходящего. Но теперь, с высоты нашего времени, убийственно богатый опыт минувшего века воспринимается куда более цельно и глубоко. Теперь мы знаем: большевики сумели подчинить себе обе российские столицы, а затем всю бескрайнюю страну благодаря принципам тоталитаризма.
Современный петербургский исследователь Сергей Яров выделил пять таких принципов, но, правда, не давая им определения тоталитаристских.
Первый — «переплетение бытового и политического в повседневной социальной практике». Организация семейного быта в условиях «военного коммунизма» оказалась поставленной в зависимость от политического поведения — продукты, одежду, новое жильё и многое другое стало возможным получить только при лояльном политическом поведении.
Второй — «соотнесённость группового и политического подчинения». В каком бы коллективе — рабочем, научном, учрежденческом — ни находился человек, деятельность этого коллектива направлялась большевистским политическим руководителем (комиссаром). А следовательно, и каждый индивидуум невольно вовлекался в эту направляемую деятельность и был вынужден ей подчиняться.
Третий — «включённость… в массовые ритуальные формы политической поддержки, оказываемой властям». Участие в собраниях, заседаниях, митингах, проводимых большевиками по заранее написанному сценарию, стало обязанностью, своего рода актом самосохранения, даже нейтральное отношение к власти рассматривалось как проявление враждебности («кто не с нами, тот против нас»). А попавший в толпу, как известно, утрачивает свободное, независимое мышление и превращается в элемент общего послушного стада.
Четвёртый — «подчинённость… большевизированному политическому языку…». Новая власть ввела в оборот огромное число слов-уродцев и неизвестных ранее русскому языку оборотов, идиом, которые коверкали привычную лексику, а та, в свою очередь, калечила сознание.
Наконец, пятый — «взаимосвязь политической дискриминации и понижения социального статуса». Вся общественная и даже личная жизнь оказалась предельно политизированной, но любая попытка отказаться от неё грозила человеку неминуемой потерей даже тех минимальных социально-бытовых благ, на которые он мог рассчитывать, соблюдая «правила игры» [45. С. 257–258].
В свою очередь, историк Евгений Стариков приводит шесть методов подавления личности тоталитарным режимом.
Первый — сверхрегламентация: «“Внутренняя” регуляция человеческой деятельности заменяется “внешней” регуляцией. Соответственно, место нескольких основополагающих этических норм, являвшихся внутренним достоянием личности, занимает бесчисленное множество писаных и неписаных правил, навязываемых человеку извне».
Второй — уничтожение частной собственности: «человек, не распоряжающийся ни вещами, ни собственной рабочей силой, ни собственными интеллектуальными способностями как товаром, сам отождествляется со своей способностью к труду и, следовательно, превращается в невольника. <…> Судьба такого человека в тысячу раз более страшна, чем судьба духовно неразвитой личности, ибо являет собой сплошную коллизию, неразрешимый конфликт между внутренними потенциями, внутренней свободой личности и полной материальной невозможностью хоть как-то реализовать её».
Третий — «ломка предметно-пространственной среды обитания происходила в двух внешне диаметрально противоположных, но сущностно равнозначных формах. <С одной стороны,> в форме скучивания людей. <…> Торжествовал сплюснутый коллективизм паюсной икры. И если предметное микропространство ужималось до предела, то вторая форма искажения предметно-пространственной среды заключалась в безмерном увеличении макропространства. Огромные холодно-обесчеловеченные пространства городских площадей и гигантских зданий, несоразмерных человеку, служили для подавления личности так же, как египетские храмы».
Четвертый — «уничтожение бытовой свободы… осуществлялось посредством мелочного вмешательства власти во все домашне-кухонные и интимно-телесные проблемы своих подданных, так что трудно сказать, что первично: коммунально-кухонное хамство непосредственного соседского окружения или хамство самого государства, подглядывающего в замочную скважину за своими гражданами и без предупреждения вламывающегося в их комнаты».
Пятый — «нищета и материальное убожество как необходимые условия стравливания людей между собой, поддержания “горизонтального террора", иерархизации социальной структуры и установления системы капо».