Посвящается вам

«В день рождения подарок преподнес я сам себе…»

* * *

В день рождения подарок преподнес я сам себе. Сын потом возьмет, озвучит и сыграет на трубе. Сочинилось как-то так, само собою что-то среднее меж песней и судьбою. Я сижу перед камином, нарисованным в углу, старый пудель растянулся под ногами на полу. Пусть труба, сынок, мелодию сыграет… Что из сердца вышло — быстро не сгорает. Мы плывем ночной Москвою между небом и землей. Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой. Лишь бы только в суете не доигрался… Или зря нам этот век, сынок, достался? Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи, пусть ее подхватят следом и другие трубачи. Нам не стоит этой темени бояться, но счастливыми не будем притворяться.

«У Спаса на кружке забыто наше детство…»

* * *

У Спаса на кружке забыто наше детство. Что видится теперь в раскрытое окно? Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться, все больше мест в Москве, где пусто и темно. Мечтали зло унять и новый мир построить, построить новый мир, иную жизнь начать. Все меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить, все больше мест в Москве, где есть о чем молчать. Куда-то все спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на «вы»… Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы.

«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»

* * *

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса… А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа. Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью. Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль… А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков, хотя б одного, и не будет отныне… А жаль. Я кланяюсь низко познания морю безбрежному, разумный свой век, многоопытный век свой любя… А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему и мы до сих пор все холопами числим себя. Победы свои мы ковали не зря и вынашивали, мы все обрели: и надежную пристань, и свет… А все-таки жаль — иногда над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед. Москва, ты не веришь слезам — это время проверило. Железное мужество, сила и стойкость во всем… Но если бы ты в наши слезы однажды поверила, ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом. Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу. И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается… Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

1964

Краткая автобиография

Не укрыть, не утаить, а напротив, пусть несмело, тайну сердца, тайну жизни вам доверить я хотел, откровенный свой рассказ прерывая то и дело, ночь пока не отгорела, дождь пока не отшумел. Но за этот подвиг мой без притворства и коварства и за это вдохновенье без расчета и вранья слишком горькая на вкус, как напрасное лекарство, эта поздняя надежда отказалась от меня. И осталось, как всегда, непрочитанное что-то в белой книге ожиданий, в черной книге праздных дел… Тонких листьев октября позолота. Жить охота, жизнь пока не облетела, свет пока не отгорел.

Мой отец

Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив, и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась. Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив, а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась. Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко. Все те же леса, водопады, дороги и запах акации острый. А кто-то ж кричал «Не убий!» одинокий… И в это поверить легко, но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры. И время отца моего молодого печальный развеяло прах, и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться рыдая. А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все в небесах. И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая. В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля, и пламя, и плеть, но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно. И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь. И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!

1987

«Убили моего отца…»

* * *

Убили моего отца ни за понюшку табака. Всего лишь капелька свинца — зато как рана глубока! Он не успел, не закричал, лишь выстрел треснул в тишине. Давно тот выстрел отзвучал, но рана та еще во мне. Как эстафету прежних дней сквозь эти дни ее несу. Наверно, и подохну с ней, как с трехлинейкой на весу. А тот, что выстрелил в него, готовый заново пальнуть, он из подвала своего домой поехал отдохнуть. И он вошел к себе домой пить водку и ласкать детей, он — соотечественник мой и брат по племени людей. И уж который год подряд, презревши боль былых утрат, друг друга братьями зовем и с ним в обнимку мы живем.

1966

Письмо к маме

Ты сидишь на нарах посреди Москвы. Голова кружится от слепой тоски. На окне — намордник, воля — за стеной, ниточка порвалась меж тобой и мной. За железной дверью топчется солдат… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь — он за весь народ. Следователь юный машет кулаком. Ему так привычно звать тебя врагом. За свою работу рад он попотеть… Или ему тоже в камере сидеть? В голове убогой — трехэтажный мат… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь — он за весь народ. Чуть за Красноярском — твой лесоповал. Конвоир на фронте сроду не бывал. Он тебя прикладом, он тебя пинком, чтоб тебе не думать больше ни о ком. Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд. Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь — он за весь народ. Вождь укрылся в башне у Москвы-реки. У него от страха паралич руки. Он не доверяет больше никому, словно сам построил для себя тюрьму. Всё ему подвластно, да опять не рад… Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь — он за весь народ.

1975

«Стоит задремать немного…»

* * *

Стоит задремать немного, сразу вижу Самого. Рядом, по ранжиру строго, собутыльнички его. Сталин трубочку раскурит — станут листья опадать. Сталин бровь свою нахмурит — трем народам не бывать. Что ничтожный тот комочек перед ликом всей страны? А усы в вине намочит — все без удержу пьяны. Вот эпоха всем эпохам! Это ж надо — день ко дню, пусть не сразу, пусть по крохам, обучала нас вранью. И летал усатый сокол, целый мир вгоняя в дрожь. Он народ ценил высоко, да людей не ставил в грош. Нет, ребята, вы не правы в объясненьи прошлых драм, будто он для нашей славы нас гонял по лагерям. С его именем ходили (это правда) на врага, но ведь и друг дружку били (если правда дорога). А дороги чем мостили? А за все платили чем? Слишком быстро все простили, позабыли между тем… Нет, ребята, хоть упрямы демонстрации любви, но следы минувшей драмы все равно у нас в крови. Чем история богата, тем и весь народ богат… Нет, вы знаете, ребята, Сталин очень виноват.

1961

«Ну что, генералиссимус прекрасный…»

Ю. Карякин

* * *

Ну что, генералиссимус прекрасный, потомки, говоришь, к тебе пристрастны? Их ни угомонить, ни упросить… Одни тебя мордуют и поносят, другие все малюют, и возносят, и молятся, и жаждут воскресить. Ну что, генералиссимус прекрасный? Лежишь в земле на площади на Красной… Уж не от крови ль красная она, которую ты пригоршнями пролил, пока свои усы блаженно холил, Москву обозревая из окна? Ну что, генералиссимус прекрасный? Твои клешни сегодня безопасны — опасен силуэт твой с низким лбом. Я счета не веду былым потерям, но, пусть в своем возмездье и умерен, я не прощаю, помня о былом.

1981

«Собрался к маме — умерла…»

* * *

Собрался к маме — умерла, к отцу хотел — а он расстрелян, и тенью черного орла горийского весь мир застелен. И, измаравшись в той тени, нажравшись выкриков победных, вот что хочу спросить у бедных, пока еще бедны они: собрался к маме — умерла, к отцу подался — застрелили… Так что ж спросить-то позабыли, верша великие дела: отец и мать нужны мне были?.. …В чем философия была?

1983

«Не слишком-то изыскан вид за окнами…»

* * *

Не слишком-то изыскан вид за окнами, пропитан гарью и гнилой водой. Вот город, где отца моего кокнули. Стрелок тогда был слишком молодой. Он был обучен и собой доволен. Над жертвою в сомненьях не кружил. И если не убит был алкоголем, то, стало быть, до старости дожил. И вот теперь на отдыхе почетном внучат лелеет и с женой в ладу. Прогулки совершает шагом четким и вывески читает на ходу. То в парке, то на рынке, то в трамвае как равноправный дышит за спиной. И зла ему никто не поминает, и даже не обходят стороной. Иные времена, иные лица. И он со всеми как навеки слит. И у него в бумажнике — убийца пригрелся и усами шевелит. И, на тесемках пестрых повисая, гитары чьи-то в полночи бренчат, а он все смотрит, смотрит, не мигая, на круглые затылочки внучат.