Посвящается вам

* * *

Шарманка старая крутилась, катилось жизни колесо. Я пил вино за вашу милость и за минувшее за все. За то, что в прошлом не случилось на бранном поле помереть, а что разбилось — то разбилось, зачем осколками звенеть? Шарманщик был в пальто потертом, он где-то в музыке витал. Моим ладоням, к вам простертым, значенья он не придавал. Я вас любил, но клялся прошлым, а он шарманку обнимал, моим словам, земным и пошлым, с тоской рассеянной внимал. Текла та песня как дорога, последних лет не торопя. Все звуки были в ней от бога — ни жалкой нотки от себя. Но падали слова убого, живую музыку губя: там было лишь одно от бога, все остальное — от себя.

Державин

Запах столетнего меда, слова и золота вязь… Оды державинской мода снова в цене поднялась. Сколько ценителей тонких, сколько приподнятых крыл!.. Видишь, как зреет в потомках имя твое, Гавриил? Будто под светом вечерним встало оно из земли… Вот ведь и книжные черви справиться с ним не смогли. Стоит на миг оглянуться, встретиться взором с тобой — слышно: поэты клянутся кровью твоей голубой. Мнился уже обреченным утлый огарок свечи… Золото резче на черном. Музыка звонче в ночи. Гуще толпа у порога, тверже под ними земля… Нет, их не так уж и много. Да ведь и всё от нуля.

«Приносит письма письмоносец…»

М. Козакову

* * *

Приносит письма письмоносец о том, что Пушкин — рогоносец. Случилось это в девятнадцатом столетье. Да, в девятнадцатом столетье влетели в окна письма эти, и наши предки в них купались, словно дети. Еще далече до дуэли. В догадках ближние дурели. Все созревало, как нарыв на теле… Словом, еще последний час не пробил, но скорбным был арапский профиль, как будто создан был художником Лунёвым. Я знаю предков по картинкам, но их пристрастье к поединкам — не просто жажда проучить и отличиться, но в кажущейся жажде мести преобладало чувство чести, чему с пеленок пофартило им учиться. Загадочным то время было: в понятье чести что входило? Убить соперника и распрямиться сладко? Но если дуло грудь искало, ведь не убийство их ласкало… И это все для нас еще одна загадка. И прежде чем решать вопросы про сплетни, козни и доносы и расковыривать причины тайной мести, давайте-ка отложим это и углубимся в дух поэта, поразмышляем о достоинстве и чести.

«Читаю мемуары разных лиц…»

* * *

Читаю мемуары разных лиц. Сопоставляю прошлого картины, что удается мне не без труда. Из вороха распавшихся страниц соорудить пытаюсь мир единый, а из тряпья одежки обветшалой — блистательный ваш облик, господа. Из полусгнивших кружев паутины — вдруг аромат антоновки лежалой, какие-то деревни, города, а в них — разлуки, встречи, имянины, родная речь и свадеб поезда; сражения, сомнения, проклятья, и кринолины, и крестьянок платья… Как медуница перед розой алой — фигуры ваших женщин, господа… И не хватает мелочи, пожалуй, чтоб слиться с этим миром навсегда.

Дерзость, или разговор перед боем

— Господин лейтенант, что это вы хмуры? Аль не по сердцу вам ваше ремесло? — Господин генерал, вспомнились амуры — не скажу, чтобы мне с ними не везло. — Господин лейтенант, нынче не до шашней: скоро бой предстоит, а вы всё про баб! — Господин генерал, перед рукопашной золотые деньки вспомянуть хотя б. — Господин лейтенант, не к добру все это! Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать… — Господин генерал, будет нам победа, да придется ли мне с вами пировать? — На полях, лейтенант, кровию политых, расцветет, лейтенант, славы торжество… — Господин генерал, слава для убитых, а живому нужней женщина его. — Черт возьми, лейтенант, да что это с вами! Где же воинский долг, ненависть к врагу?!.. — Господин генерал, посудите сами: я и рад бы приврать, да вот не могу… — Ну гляди, лейтенант, каяться придется! Пускай счеты с тобой трибунал сведет… — Видно, так, генерал: чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет.

«Черный ворон сквозь белое облако глянет…»

* * *

Черный ворон сквозь белое облако глянет — значит, скоро кровавая музыка грянет. В генеральском мундире стоит дирижер, перед ним — под машинку остриженный хор. У него — руки в белых перчатках. Песнопенье, знакомое с давешних пор, возникает из слов непечатных. Постепенно вступают штыки и мортиры — значит, скоро по швам расползутся мундиры, значит, скоро сподобимся есть за двоих, забывать мертвецов и бояться живых, прикрываться истлевшею рванью… Лишь бы только не спутать своих и чужих, то проклятья, то гимны горланя. Разыгрался на славу оркестр допотопный. Все наелись от пуза музыки окопной. Дирижер дирижера спешит заменить. Те, что в поле вповалку (прошу извинить), с того ворона взоров не сводят, и кого хоронить, и кому хоронить — непонятно… А годы уходят. Все кончается в срок. Лишней крови хватает. Род людской ведь не сахар: авось не растает. Двое живы (покуда их вексель продлен), третий (лишний, наверно) в раю погребен, и земля словно пух под лопатой… А над ними с прадедовых самых времен — черный ворон, во всем виноватый.

Старый король

В поход на чужую страну собирался король. Ему королева мешок сухарей насушила и старую мантию так аккуратно зашила, дала ему пачку махорки и в тряпочке соль. И руки свои королю положила на грудь, сказала ему, обласкав его взором лучистым: «Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом, и пряников сладких отнять у врага не забудь!» И видит король — его войско стоит средь двора: пять грустных солдат, пять веселых солдат и ефрейтор. Сказал им король: «Не страшны нам ни пресса, ни ветер! Врага мы побьем и с победой придем, и ура!» И вот отгремело прощальных речей торжество. В походе король свою армию переиначил: веселых солдат интендантами сразу назначил, а грустных оставил в солдатах — авось ничего. Представьте себе, наступили победные дни. Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной, ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной, но пряников целый мешок захватили они. Играйте, оркестры! Звучите, и песни и смех! Минутной печали не стоит, друзья, предаваться: ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться, и пряников, кстати, всегда не хватает на всех.

1961

«Мне не хочется писать…»

* * *

Мне не хочется писать ни стихов, ни прозы, хочется людей спасать, выращивать розы. Плещется июльский жар, воском оплывает, первой розы красный шар в небо уплывает. Раскрываются цветы сквозь душные травы из пчелиной суеты для чести и славы. За окном трещит мороз дикий, оголтелый — расцветает сад из роз на бумаге белой. Пышет жаром злая печь, лопаются плитки, соскользают с гордых плеч лишние накидки. И впадают невпопад то в смех, а то в слезы то березы аромат, то дыханье розы. То раскидистая тень, то крови кипенье, рифма «лень» и рифма «пень» пенье и терпенье…

«По какой реке твой корабль плывет…»

* * *

По какой реке твой корабль плывет до последних дней из последних сил? Когда главный час мою жизнь прервет, вы же спросите: для чего я жил? Буду я стоять перед тем судом — голова в огне, а душа в дыму… Моя родина — мой последний дом, все грехи твои на себя приму. Средь стерни и роз, среди войн и слез все твои грехи на себе я нес. Может, жизнь моя и была смешна, но кому-нибудь и она нужна.

Дунайская фантазия

Оле

Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдруг очутиться! Там — каналы, там — гондолы, гондольеры. Очутиться, позабыться, от печалей отшутиться: ими жизнь моя отравлена без меры. Там побеленные стены и фундаменты цветные, а по стенам плющ клубится для оправы. И лежат на солнцепеке безопасные, цепные, показные, пожилые волкодавы. Там у пристани танцуют жок, а может быть, сиртаки: сыновей своих в солдаты провожают. Всё надеются: сгодятся для победы, для атаки, а не хватит — сколько надо, нарожают. Там опять для нас с тобою дебаркадер домом служит. Мы гуляем вдоль Дуная, рыбу удим. И объятья наши жарки, и над нами ангел кружит и клянется нам, что счастливы мы будем. Как бы мне сейчас хотелось очутиться в том, вчерашнем, быть влюбленным и не думать о спасенье, пить вино из черных кружек, хлебом заедать домашним, чтоб смеялась ты и плакала со всеми. Как бы мне сейчас хотелось ускользнуть туда, в начало, к тем ребятам уходящим приобщиться. И с тобою так расстаться у дунайского причала, чтоб была еще надежда воротиться.

«От нервов ли, от напряженья…»

* * *

От нервов ли, от напряженья, от жизни, что вся наугад, мне слышится крови движенье, как будто далекий набат. Мне слышится пламени рокот. Пожар полыхает земной. И тут ни багры не помогут, ни струи воды ледяной. Сокрытый от праведных взоров, разлит, словно море, в душе, и бравая брань брандмайоров, увы, бесполезна уже. Он с каждой минутой все пуще, все явственней он и слышней над лесом, над лугом, над пущей, над улицей жизни моей.