Посвящается вам

«Сижу на опушке лесной…»

* * *

Сижу на опушке лесной, гляжу на цветы луговые. Вот венчик ромашки резной, ее лепестки роковые. Отсчитаны нечет и чет, и силы земные початы, и грозное время течет, не зная ни сна, ни пощады. Вот знойный горит горицвет. Осоки блистанье стальное… В душе моей горе и свет, а там уж — и все остальное.

«Все забуду про тревогу…»

* * *

Все забуду про тревогу, про пожары и про лед. Все припомню понемногу, когда времечко придет. Все оставлю за порогом, чтоб резвиться без хлопот. Все сойдется в доме строгом, когда времечко придет. Все, что, кажется, бесплодно разбазариваем мы, когда времени угодно, вдруг проявится из тьмы. Никому уже не вычесть из реестра своего пусть ничтожных тех количеств, что пришлись на одного. Пусть, хоть много или мало, составляющих судьбу, без которых не пристало место занимать в гробу.

«Все глуше музыка души…»

* * *

Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки. Но ты об этом не спеши: не обмануться бы во мраке, что звонче музыка атаки, что глуше музыка души. Чем громче музыка атак, тем слаще мед огней домашних. И это было только так в моих скитаниях вчерашних: тем слаще мед огней домашних, чем громче музыка атак. Из глубины ушедших лет еще вернее, чем когда-то, — чем звонче музыка побед, тем горше каждая утрата, еще вернее, чем когда-то, из глубины ушедших лет. И это все у нас в крови, хоть этому не обучали: чем выше музыка любви, тем громче музыка печали, чем громче музыка печали, тем чище музыка любви.

Мое поколенье

Всего на одно лишь мгновенье раскрылись две створки ворот, и вышло мое поколенье в свой самый последний поход. Да, вышло мое поколенье, усталые сдвоив ряды. Непросто, наверно, движенье в преддверии новой беды. Да, это мое поколенье, и знамени скромен наряд, но риск, и любовь, и терпенье на наших погонах горят. Гудят небеса грозовые, сливаются слезы и смех. Все — маршалы, все — рядовые, и общая участь на всех.

Черный «мессер»

Вот уже который месяц и уже который год прилетает черный «мессер» — спать спокойно не дает. Он в окно мое влетает, он по комнате кружит, он как старый шмель рыдает, мухой пойманной жужжит. Грустный летчик как курортник… Его темные очки прикрывают, как намордник, его томные зрачки. Каждый вечер, каждый вечер у меня штурвал в руке, я лечу к нему навстречу в довоенном «ястребке». Каждый вечер в лунном свете торжествует мощь моя: я, наверное, бессмертен. Он сдается, а не я. Он пробоинами мечен, он сгорает, подожжен. Но приходит новый вечер, и опять кружится он. И опять я вылетаю, побеждаю, и опять вылетаю, побеждаю… Сколько ж можно побеждать?

1961

«Ах, оркестры духовые…»

* * *

Ах, оркестры духовые, голоса победные! Наши судьбы роковые, а надежды бедные. Ах, оркестрики-оркестры, мы на все готовы. Провожают нас невесты, а встречают вдовы.

Примета

А. Жигулину

Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне. Чтобы не было войны, надо ворона убить. Чтобы ворона убить, надо ружья зарядить. А как станем заряжать, всем захочется стрелять. Ну а как стрельба пойдет, пуля дырочку найдет. Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого, хоть в чужого, хоть в свово… Во и боле ничего. Во и боле ничего. Во и боле никого. Кроме ворона того: стрельнуть некому в него.

Проводы у военкомата

Б. Биргеру

Вот оркестр духовой. Звук медовый. И пронзителен он так, что — ах… Вот и я, молодой и бедовый, с черным чубчиком, с болью в глазах. Машут ручки нелепо и споро, крики скорбные тянутся вслед, и безумцем из черного хора нарисован грядущий сюжет. Жизнь музыкой бравурной объята — все о том, что судьба пополам, и о том, что не будет возврата ни к любви и ни к прочим делам. Раскаляются медные трубы — превращаются в пламя и дым. И в улыбке растянуты губы, чтоб запомнился я молодым.

«Старики умирать не боятся…»

* * *

Старики умирать не боятся. Им геройски погибнуть не труд. Только нечего зря распаляться: все равно их на фронт не берут. Умирают в боях молодые, хоть не хочется им умирать, — лишь надежды свои золотые оставляют меж нами витать. И бесшумная их эскадрилья наводняет и полдень и мрак… Тени черные, белые крылья, и от глаз не укрыться никак.

«He сольются никогда зимы долгие и лета…»

* * *

He сольются никогда зимы долгие и лета: у них разные привычки и совсем несхожий вид. Не случайны на земле две дороги — та и эта, та натруживает ноги, эта душу бередит. Эта женщина в окне в платье розового цвета утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез, потому что перед ней две дороги — та и эта, та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез. Хоть разбейся, хоть умри — не найти верней ответа, и куда бы наши страсти нас с тобой ни завели, неизменно впереди две дороги — та и эта, без которых невозможно, как без неба и земли.

Памяти брата моего Гиви

На откосе, на обрыве нашей жизни удалой ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой. Кто столкнул тебя с откоса, не сказав тебе «прощай», будто рюмочку — с подноса, будто вправду невзначай? Мы давно отвоевали. Кто же справился с тобой? Рок ли, время ли, молва ли, вождь ли, мертвый и рябой? Он и нынче, как ни странно — похоронен и отпет — усмехается с экрана, а тебя в помине нет. Стих на солках Магадана лай сторожевых собак, но твоя большая рана не рубцуется никак. и кого теперь с откоса по ранжиру за тобой?.. Спи, мой брат беловолосый, стройный, добрый, молодой.