Посвящение
Шрифт:
Мое детство совпало с некоторыми трагическими заблуждениями (раннего) социализма — нас, как «отпрысков», тоже депортировали 16 июня 1951 года, — но подобные вещи вряд ли способны всерьез омрачить детство (если, разумеется, человек оставался жив). Мое детство было кошмаром только для моих родителей. Зато когда я думаю об этом теперь, то тоже знаю, что такое кошмар. Приходится хранить в памяти и это.
1956 год — важный год, с него-то и началось, мог бы я отметить не без кокетства, мое образование. С этого момента я только и делал, кажется, что учился да играл в футбол И весьма горжусь, что за последнее, двадцатилетним юнцом, какое-то время даже получал деньги (чем, естественно, любил пофорсить перед младшим братом, который в составе венгерской сборной где только не забивал голы — сколько стран, языков,
Из страсти к приключениям — позволю себе это маленькое преувеличение — я окончил математический факультет будапештского университета. Затем четыре года работал в Институте вычислительной техники, дабы познать, как теперь говорят, гущу жизни. С тех пор зарабатываю свой хлеб как писатель — так называемый свободный художник. Моя дипломная работа имела наименование «Optimum binary search trees». Сейчас, в середине своего жизненного пути, я и углубился в густой темный лес оптимума бинарных поисковых деревьев.
Я женат, у меня четверо детей. О произведениях своих писать не буду.
(Или все-таки совсем немного, в спасительных объятиях скобок. Классический вопрос: зачем вы пишете? Pourquoi? Pocsemu? Побудительные причины у каждого свои: для одного искусство есть бегство, для другого — способ покорять. Но бежать человек может и в отшельничество, в безумие либо в смерть, покорять можно и с помощью оружия. Отчего же именно в писании осуществляем мы и стремление уйти, и жажду покорять? — читаю (у Сартра). Мы пишем для того, — читаю (у Ролана Барта), — чтобы нас любили, вот только читают нас так, что полюбить не могут… Вероятней всего, вот эта дистанция и делает писателя.
Итак, я пишу — для наслаждения, из страха, ради свободы и из ощущения себя свободным; а еще — пишу потому, что «мне не нравится этот одурманивающий, отвратительный, вызывающий ярость мир, и я хочу изменить его». Zitat Ende [3] ).
Петер ЭСТЕРХАЗИ
3
Конец цитаты (нем.).
Впервые я придумал Фанчико и Пинту в 1951 году. Стул стоял, отвернувшись к стене, словно обиделся. Белая краска на подлокотниках растрескалась. Я стоял на стуле и, шепелявя, бросал в мир три слова: Фанчико, каланчико, пинта. Слова откатывались стеклянными шариками, и взрослые, когда у них случалась свободная минута, улыбались. Но я-то думаю, что все эти истории уже тогда были в них — тех красивых стеклянных шариках.
Год за годом мы жили с Фанчико и Пинтой как неразлучные добрые друзья, трое умных и ленивых, глупых и пылких мальчуганов, которые то рассказывают всякие байки, то врут без зазрения совести, иной раз клянут почем зря своих родителей, когда нужно — унижают их, когда нужно — ластятся, и все ради того, чтобы поддерживать в равновесии две жизни, потому что сами взрослые из-за их ВЕЧНО-ПОСТОЯННОЙ-ЗАНЯТОСТИ совершенно на это неспособны.
Фанчико и Пинта были мои друзья, хотя они не что иное, как два полюса моего тогдашнего образа мыслей, желаний моих и усилий — искаженные нынешним моим знанием, освещенные моим же неведеньем.
Обрывок первый
Маленький мальчик стоит у стола, накрытого белой (но какой белой!) скатертью. На столе пустая банка из-под горчицы, которую используют как стакан для воды. На столе белая, свежевыглаженная скатерть — сразу видно, что недавно отворялась дверца шкафа (того, который ближе к кухне, чем к ванной, а там неисправный душевой кран) и в него просовывалась, что-то там перекладывала
женская рука. Перед малышом белокожий стол, на столе стакан и книга. Возле банки из-под горчицы, что служит стаканом, лежит тощая книжица. Малыш смотрит на книгу в черном переплете. Большая черная закрытая книга касается накрытого пеленой алтаря, перед которым стоит малыш, на его колене…Я выболтал тайну разорванных линий, перепутанных завитков, разломанных, друг друга пересекающих и друг к другу приникающих кривых, все туже закрученных обрывков спирали, я признался, что рассчитываю на них, на эти затухающие лучи, на эти сливающиеся воедино равнины, и — огласив их громким криком — в ожидании прикладываю ухо к их завиткам
на его колене розовый ротик свежего шрама. Розовый шрам на коленке, как на коленках у всех малышей. Малыш составляет все вместе — стакан, банку из-под горчицы, книгу, большую книгу, большую черную закрытую книгу и тощую книжицу в черном же переплете и щекотно-розовый шрам на колене. Малыш (откуда ему это ведомо?) благоговейно закрывает глаза, и, покуда два лоскута кожи загоняют назад пробивающийся во внешний мир взор, предметы, что в реальности слиянны, вплывают друг в друга: два стакана и четыре книги.
делать различие между коими не имеет смысла, они слипаются вместе, как широкие ладошки листьев поздней осенью, и напрасное, глупое дело — отращивать ногти: почти совсем одинаковые, они с жалкой и великой любовью вжимаются животами друг в друга
Малыш открывает глаза. Просвечивает их младенческая голубизна. Медленно подымается густая щеточка ресниц, комнату наполняет голубоватый свет. Блеск зрачков отсвечивает на каждом предмете. Малыш оборачивается. Теперь он стоит спиной к алтарю. Поворачивается, не отрывая пяток от ковра, за его спиной поворачивается алтарь. Спиной к алтарю, книга в руке.
если имеется циркуль, это будут округлые маленькие историйки, да только кто нынче доверяет округлостям, округлому доверия нет; круглое — кругло чрезмерно и невероятно; оно конструируется благодаря любезной помощи многоугольников со все возрастающим числом сторон
Малыш держит книгу у груди слева. Скрещенные руки малыша
укрепляют крест-накрест
прижимают на груди ночную рубашку. Над белой ночной рубашкой книга. Малыш прижимает к сердцу черную книгу. Пальцы его на тоненькой книге, видны запястья и бледные струйки вен. Виден бледный тонкий рисунок прожилок. Голубоватый рисунок прожилок просвечивает сквозь кожу. Из кухни в комнату все гуще выплескиваются голоса. Из кухни, соединенной с комнатой коротким коридором, плывут, завиваясь, белые шелковые нити голосов.
нити водорослей завиты спиралью, из нее доносится монотонный гул, наш череп усиливает звук, и кто же, кто в силах помешать внезапному приросту числа ребер у многоугольника
Малыш смотрит в окно, и как знать, где блуждает его взгляд — снаружи он или внутри или, как муха, ползает вверх-вниз по стеклу. (Взгляд-желвак на стекле.) Дверь чуть-чуть приоткрывается, в щель проскальзывает белая шелковая лента; малыш недвижим, только сердито бугрится кожа на лбу. Он говорит, как и было задумано: Верующие во Христе. Так он говорит. Верующие во Христе. Правой рукой крепко прижимает книгу к себе, одним коленом трет другое, то, с зудящим розовым шрамом. Из кухни врываются белые пелены ссоры. Белая пелена не-начинай-все-сначала-дорогая. Белая пелена сдерживаемых рыданий. Белая пелена ты-сам-все-прекрасно-знаешь. Малыш не шелохнется; у его ног, завиваясь, переплетаясь, закручивается шелк. Верующие во Христе, слушайте мою приготовленную для нынешнего дня проповедь. На щеках малыша, в серединке — там, где у пухлых розовых малышей сгущается розовый цвет, — в конце каждой фразы напрягаются мускулы. (Точка.) Верующие во Христе, возлюбите клубнику без сливок и не будьте дураками. Малыш раздумывает: пора уже обернуться или следует сказать что-то еще. Он краснеет слегка
ради Бога, ну конечно же
не от растерянности, а просто от честного усилия мысли: пора ли уже повернуться или СЕГОДНЯ надо бы сказать что-то еще. Словом, верующие во Христе, любите и не будьте дураками. Он удовлетворенно кивает, поворачивается, шелк сминается под ногами, завивается вокруг щиколоток. Священнодействие продолжается. Белые шелковые пелены проклятий и оскорблений. Хлопает кухонная дверь — та, что отделяет кухню от коридорчика, — тугая пелена резкого хлопка. Верующие во Христе. Белая пелена да-замолчишь-ли-ты-наконец-проклятый-щенок.